4.3
(6)

В победном 1945-м Михаил Исаковский создаёт стихотворение «Враги сожгли родную хату … «, которое выпало из хора «триумфальных песен». Вернувшийся домой и у родного пепелища «плачущий солдат никак не совпадал с образом торжествующего победителя, которого только и знала в 1945 году советская лирика (окопное поколение Слуцкого и Окуджавы ещё не дотянулось до перьев ).

Трагическую мощь стихотворения Исаковского почувствовали все. И земляк собрат-поэт Твардовский, увидевший «в образе горького солдатского горя великую меру страданий и жертв народа-победителя. И партийные ортодоксы из газеты ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь», обвинившие автора в «распространении пессимистических настроений». И безымянный фронтовик, соотнёсший с историей, рассказанной Исаковским, свою судьбу: » … так было и у меня. Мне так же пришлось со слезами на глазах выпить чарку вина в яме разбитой землянки, где погибла в бомбёжку моя мама», А как было не почувствовать, если высокая нота страдания, выпавшего герою-солдату, взята с первой строфы:

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Хата сожжена. Семья сгублена. Идти некуда. Поделиться неизбывной печалью не с кем. Возвращение к родному дому лишено смысла. И слова, обращённые к супруге в неземную даль: «Встречай, Прасковья, / Героя-мужа своего», «Я шёл к тебе четыре года, / Я три державы покорил», — не добавляют героического пафоса, а усиливают интонацию пронзительной тоски и глубокой безысходности, ибо сказаны с горечью над «травой заросшим бугорком». Услышать их никому не дано, ответить на них некому.

Твардовский отметил в стихотворении сочетание «традиционно-песенных, даже стилизованных приёмов с остросовременным трагическим содержанием». Действительно, и «перекрёсток двух дорог», и «широкое поле», и «широкий стол» в избе, и «трава могильная», и «бутылка горькая», и «серый камень гробовой», и «друзья, подружки», и слеза хмельного солдата — вне времени.

Так могли сказать (и спеть) и в XVIII, и в XIX веке. Враги, сгубившие семью солдата, тоже не названы. Но в послевоенном 1945-м (и 1946-м тоже) никому втолковывать не надо было, что это за солдат и какие такие враги: раны ещё были свежи и душа саднила. А «традиционно-песенные» приёмы придали рассказанной поэтом истории и образу главного героя такую силу обобщения, что это сделало песню на стихи Исаковского народной.

Когда её, исполненную по радио Владимиром Нечаевым только один раз, запретили, фронтовики пели «Прасковью» в пригородных электричках, переходя с баяном из вагона в вагон.

Из глубины столетий и имя солдатской жены. Почему именно Прасковьей назвал погибшую супругу солдата-красноармейца Исаковский? Почему не Матрёной, не Авдотьей, не Лукерьей? Тоже крестьянские (и укладывающиеся в размер стихотворения) имена.

Русское имя Прасковья восходит к греческому Параскева . Во время жестоких гонений на христиан святая Параскева была схвачена, претерпела жестокие мучения и была обезглавлена. 3ная, что «грамоте будущий поэт обучится, читая молитвы над покойниками, поймём неслучайность выбранного имени героини, как и неизбежность трагичности её доли (тропарь великомученицы Параскевы Пятницы (глас 4) возглашает: « … приидите, тело мое мечем ссецыте и огнем сожгите …), ибо, как утверждал Павел Флоренский, «по имени и судьба». Историческая конкретность проступает лишь в последних двух строфах:

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

По Твардовскому, «эта бесконечная тризна на могиле жены» отмечена «знаком исторического времени и невиданных подвигов народа — освободителя народов от фашистского ига… Сам Исаковский в простодушии поэта полагал: «Редакторы — литературные и музыкальные — не имели оснований обвинить меня в чём-либо». И всё же обвинили.

«Вот эту медаль уже никак не могли простить Исаковскому». Почему? Ведь в тексте упоминается правительственная награда, только что учреждённая Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1945 года, — медаль «За взятие Будапешта». Награда массовая: ее получат 362 000 бойцов. В чём же вина Исаковского? И почему поэт заметил на
груди солдата, четыре года воевавшего, скажем, не «медаль за город Сталинград», не «медаль за город Кёнигсберг», а именно эту?

Наконец, почему не упомянут просто «орден боевой» или «тяжелая медаль» — как «мешок походный», «бутылка горькая» (вместо которой наверняка была армейская алюминиевая фляжка со спиртом)?

Дело в том, что взятие Будапешта осуществилось, как было принято говорить в сводках Совинформбюро громовым голосом Левитана, в результате долгих, ожесточённых и кровопролитных боёв. Штурм венгерской столицы был начат ещё 27 декабря 1944 года, а завершён 13 февраля 1945-го. Будапештская операция — одна из самых кровавых в истории Второй мировой войны. Красная армия потеряла в ней 320 000 человек, из них 80000 убитыми. Потери немцев тоже огромны, хотя и значительно меньше, чем у противника — 50000 убитых. «Помянуть в таком контексте Будапешт, — считает Лев Аннинский, — значило ещё и задеть идеологический иконостас.

Стихотворение стало вылетать из сборников, антологий, обзоров. Внешне последние две строфы воплощают героическое начало. Солдат определяется как «слуга народа», одолевший четырёхлетнюю войну, покоривший «три державы», награждённый «медалью за город Будапешт». Но по сути это самые трагические строфы стихотворения: покоритель держав, воин-победитель, вернувшись домой, не получает ничего. Отнято всё: дом, жена, дети, смысл жизни. Герой выпотрошен войной. «Я три державы покорил», — в заслугу или оправдание себе говорит солдат. А в ответ тишина: Прасковье нужны были не три державы и не герой, их покоривший, а муж, которого она так и не дождалась. «Слеза несбывшихся надежд» оказывается весомее латунного диска светящейся медали. Горе перевесило Победу.

4.3 / 5. 6

.