3.3
(7)

Старый князь Николай Андреевич Болконский — выдающийся представитель той смеси старого русского барства с «вольтерьянством», которая из 18 столетия зашла и в 19. Это один из тех сильных людей, для которых отсутствие веры в Бога окончательно уничтожило всякие препятствия для самодурства. Но его мнению, «есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие», с другой стороны, «есть только две добродетели: деятельность и ум». Но круг деятельности для него закрылся и, жалуясь на то, что у него отняли возможность общественной работы, он мог себя уверить, что его насильно заставили предаться ненавистному пороку — праздности.

Прихотями он вознаграждал себя за свою, как ему казалось, совершенно невольную праздность. полный простор для прихоти — вот в чем заключалась для старого князя деятельность, это его любимая добродетель, тогда как другая добродетель — ум — обратилась в озлобленное, подчас несправедливое порицание всего, что происходило только вне границ его вполне независимых Лысых Гор. Во имя прихоти, говорит Толстой, к столу, например, допускался архитектор старого князя.

Озлобленный и в то же время руководимый прихотью ум князя привел его к убеждению, что все теперешние деятели были мальчики … и что Бонапарт был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уж не было Потемкиных и Суворовых…  Завоевания и новые порядки в Европе «ничтожного французишки» представляются старому князю чем-то вроде личной обиды. «Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, — сказал князь Николай Андреич. — Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово … »

Когда князь Болконский соглашается на поступление своего сына в действующую армию, то есть на участие его «в кукольной комедии», то он соглашается на это только условно и видит тут исключительно личные служебные отношения. « … Напиши, как он [Кутузов] тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреевича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет» . Те же сверстники князя, которые, не брезгая своими связями, достигли «степеней высоких», были ему не милы. Когда же в начале зимы 1811 года князь Николай Андреевич с дочерью переехал в Москву, в обществе было заметно «ослабление восторга к царствованию императора Александра» и благодаря этому он сделался центром московской оппозиции правительству. Теперь, на закате дней, перед старым князем открылось широкое поле деятельности или, по меньшей мере, явилась возможность к тому, что он мог принять за деятельность, — широкое поле для упражнения его озлобленного критикующего ума. Но это было уже поздно, чтобы отвлечь его от обратившейся в привычку наклонности к безграничной власти в пределах своей семьи, — то есть над дочерью, бессловесно ему подчинившаяся.

Княжна Марья ему, безусловно, необходима, так как на ней он может срывать свою злость, может ее пилить, распоряжаться ею по своему усмотрению. Мысль же о возможности выхода замуж княжны Марьи старый князь гнал от себя, наперед зная, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Отметив эту черту, Толстой указал и на то, что справедливость существовала в сознании старого князя, но переходу этого сознания в действие препятствовала непокладистая властность и привычка к однажды сложившимся условиям жизни. «Он не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменить жизнь, вносить в нее что-нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась». Вот поэтому-то со злобой и недоброжелательством он принял намерение сына вторично жениться. « … Я тебя прошу, отложить дело на год … », — решительно заявил он сыну, очевидно, рассчитывая на то, что в течение года, может быть, все это само собою расстроится, но при этом он не ограничился одним таким предположением, а для надежности дурно принял невесту сына.

На случай, если бы вопреки воле отца, князь Андрей все-таки женился, у старика родилась «мысль-шутка» и самому удивить людей совершенно непредвиденной переменой в своей жизни — собственным браком с m-Ile Воuriеппе, компаньонкой дочери. Эта шуточная мысль все более и более нравилась ему и понемногу даже начала принимать серьезный оттенок. « .. Когда буфетчик … по прежней привычке … подал кофе, начиная с княжны, князь пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты … Княжна Марья просила прощенья … и за себя, и за Филиппа». За себя в том, что являлась как бы преградой для m-lIе Bourienne, за Филиппа — в том, что он не мог угадать мыслей и желаний князя. Созданный самым князем разлад между ним и дочерью держался упорно. Но при этом, как видно, потребность справедливости не заглохла. Старому князю хотелось услышать от сына, что виною этого разлада — не он.

Князь же Андрей, напротив, стал оправдывать сестру: «виновата эта француженка», а это было равно обвинению отца. «А присудил! .. присудил! — сказал старик тихим голосом, и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: «Вон, вон! Чтоб духу твоего не быпо!». Смущение в данном случае вытекало из сознания, крик — из не терпящей никакого суда и отпора воли. Сознание, однако, в конце концов, одержало верх, и старик перестал допускать к себе m-lIе Воuгiеппе, а после извинительного письма сына и совсем отдалил от себя француженку. Но властная воля по-прежнему сказывалась, и несчастная княжна Марья еще больше прежнего стала предметом шпилек и пиления. Во время этой домашней войны и застигла старого князя война 1812 года. Долго он ни за что не хотел признать ее настоящего смысла. Только весть о взятии Смоленска сломила упрямый ум старика. Он решил остаться в своем имении Лысых Горах и обороняться во главе своих ополченцев. Но ужасный, так упорно им не признаваемый нравственный удар вызывает и удар физический.

Уже в полусознательном состоянии старик все спрашивает о сыне: «Где же он?» В армии, в Смоленске, отвечают ему. «Да, — сказал он явственно тихо. — Погибпа Россия! Погубили!» И он опять зарыдал. То, что представляется князю гибелью России, только дает ему новый сильнейший повод корить своих личных недругов. Физическое потрясение организма — удар — расшатывает и властную волю старика: постоянно необходимая жертва ее — княжна Марья, только тут, в самые последние минуты жизни князя, перестает быть предметом его пиления. Старик даже с благодарностью пользуется ее уходом и перед смертью как бы просит у нее прощения.

3.3 / 5. 7

.