Статья посвящена одному из центральных, стволовых произведений Николая Лескова — «Сказу о тульском косом Левше и стальной блохе». При разборе «Левши» особое внимание уделяется личности тульского мастера, его нравственному выбору, а также значимости этого уникального образа, возникшего из легенд и преданий, для отечественной куль туры и национальной самоидентификации. Сделана попытка разгадать загадку Левши через обращение к русскому космосу.
Скоро сказка сказывается, а сказ – и того скорее. Всю свою скоротечную, странническую жизнь большой русский художник Николай Семёнович Лесков сказывал историю родной земли, искал правду и охранял её словом — был иконописцем в слове, — и создавал образы-прозрения, не скрашивая, впрочем, нисколько ни одну грустную морщинку на запечатляемых лицах, на челе самого времени.
За лесковскими образами – всегда просторы, всегда полосатые вёрсты и дорожные жалобы и всегда — просторечные обороты «разнопёстрой», как сам Николай Семёнович говорил, речи.
Его герои открывают мир, странствуя, они вечно в дорогах-путях, на перепутьях, на перекрёстках истории, на широких большаках и едва видимых стёжках-дорожках, и в разговоре их — то ремесленно-мастеровом, то староцерковном, то новокупеческом, то рекрутском, то сниженном, то вдруг возвышенно-просветлённом — видится Родина, с её медвежьими углами и белостенными градами, с её праведностью и «неправостью», с её болестями и радостями.
Москва, Новгород, снежный Оренбург, пыльный астраханский берег, пахнущий солью и рыбой, баснословное Ладожское озеро, правечевая Псковщина, Валаамов монастырь, родная для художника земля Орловская … Да, видится родное, наше, то, что в сердце и по сердцу — от рождения. Не зря же Лев Толстой назвал Лескова «самым русским» из всех писателей.
А во всём русском космосе самый, быть может, загадочный и самый национальный образ — образ Левши. В 1881 году Николай Лесков пишет «Сказ О тульском косом Левше и стальной блохе», и с тех пор, ещё с детских пелён, ещё не умея читать, мы генетической памятью знаем удивительную историю тульского умельца, сумевшего вместе со своими
помощниками, такими же великими мастерами, превзойти аглицкое искусство и подковать блоху.
Левша в нашей культуре – имя нарицательное, конечно, собирательное, то есть собравшее в себе золото мастерового люда, жар спорой работы, лад трудового ритма, Про умелого, у которого в руках всё спорится да ладится, человека, восклицаем мы с гордым прищёлком: «Да он настоящий Левша!» Но ведь Левша — вовсе не имя, а только прозвание.
Вдумаемся: Онегин, Чичиков, Обломов, Печорин, Платон Каратаев, Иванушка-дурачок, наконец, — у всех типажей, у всех наших архетипов есть имена. И только один Левша на имперский вопрос: «И твоё имя тут есть?» — отвечает загадочно: «Никак нет … моего одного и нет». И дальше следует ключевой для всего сказа обмен репликами: «Почему же?
— А потому … что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми
подковки забиты, — там уже никакой мелкоскоп взять не может».
Спрашивает Николай I, поборник строевой дисциплины, получивший прозвище Николай Палкин, при котором в имперских кузницах выковывалось «мрачное семилетие», при котором не стало Пушкина и Лермонтова, который не мог не опасаться тишины Сенатской площади и который мог себе позволить сделать такое вот распоряжение с пояснением: «Виновных прогнать сквозь тысячу человек двенадцать раз. Слава Богу, смертной казни у нас не бывало и не мне её вводить».
Отвечает же босой и косой Левша, притащенный во дворец как есть, «за шивороток». Николай Павлович, император-инженер, говорит с ремесленным гением из народа — вот ещё какой подтекст у этого разговора. С безымянным гением. Если пушкинскому Евгению в «Медном всаднике» стало всё-таки страшно от неслыханной собственной дерзости погрозить пальцем тому, кто «рукой державной Россию поднял на дыбы», то Левше бояться нечего, ибо его самого вроде как и нет, и «никакой мелкоскоп- его взять не в силах.
«Идёт в чём был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится». И государь обнимает Левшу, неубранного и в пыли, целует его. Получается, что Левша и императора подковывает, то есть смягчает его сердце, даёт возможность проснуться в нём человеку.
Точнее — победить в нём человеку. Но как же всё- таки могли звать тульского мастера? Может, Алексеем, как его прототипа Алексея Михайловича Сурнина, за свою короткую жизнь успевшего многое перенять из английского заводского опыта и укоренить европейские технические достижения на родине? А может, Ванькой нарекли, Иваном-дурнем, Иваном-простотой? А может — Василием, блаженным конечно? Или — Петькой, мучеником Петром? Левша, он русский святой, русский мученик, и его полувыдранные растрёпанные волосья светятся нимбом.
Левша бескорыстен, ему неведома выгода, его невозможно подкупить или устрашить. Тот, кто подковал блоху, кто овладел ремеслом в совершенстве, готов пожертвовать свой Божий дар бездумно и безвозмездно, без тени сожаления.
Левша не знает себе цену, потому что дар его — бесценен. Оценивать работу Левши всё равно что примащивать ценник к рублёвской «Троице». Максим Горький весьма точно сказал о Лескове как о художнике, создававшем «для России иконостас её святых и праведников».
Однако снова вопрос, напрашивающийся сам собою. Особенно на уроке литературы. Да ещё и в средних классах. Чему же учит лесковский шедевр? И допустимо ли опираться на
характер Левши как на пример, брать фигуру тульского оружейника за ценностный ориентир?
Перед нами бесконечно талантливый, бескорыстный мастер, которому все европейские мастера и в подмётки, что называется, не годятся. Но он из тех безвестных и безымянных, кто пропадает «ни за грош», кто никогда не сможет «подать себя», устроиться, обзавестись нужными связями. Более того: талант Левши в некотором смысле бесполезен, так как блоха — и это очень важный микроскопический гвоздик в сюжете — перестаёт танцевать, когда становится подкованной.
Аглицкая конструкция, по существу, ломается, приходит в практическую негодность. (Человек в императоре долго побеждать не может, Властитель — это вам не Василий Петрович Богословский из рассказа «Овцебык», восклицающий самоотречённо: «Людие мои, людие мои! что бы я не сотворил вам? Людие мои, людие мои! что бы я вам не отдам?» Подкова человечности, тавро человеколюбия будет мешать механическому танцу, если только не превратится власть имущий в старца-отшельника и не продолжит свою жизнь тайно где-нибудь в далёкой Сибири, как, по легенде, произошло с предшественником Николая…)
Истинный талант, талант в чистом виде, никогда не бывает практическим и всегда входит в противоречие с прагматической реальностью. А ну как если свезло бы нашему гению, и не разбилась бы его бедовая головушка, и оклемался бы он в больничке? Разве и тогда, при таком бы счастливом ходе судьбы, не ходил бы Левша по краю пропасти?
Тут как тут они, и завистники, и ярые поборники заграничных диковинок, готовые преклоняться перед чужими куцыми вывесками, прогоняя из культуры исконно русское, национальное, вырывая — уж не волосья — а целые дерева с корнями из отеческой почвы. И бутылочка бездонная тоже тут, рядышком. И безалаберность наша извечная неподалёку. И очернители не дремлют, вроде тех, кто травил Лескова за статью о пожарах в майском номере «Северной пчелы» за 1862 год.
Николай Семёнович хотел лишь, чтобы правительство опровергло слухи о поджогах, организуемых якобы революционно настроенными студентами, а прогрессисты- назвали писателя предателем, обвинили в доносительстве, и сердце Лескова с тех пор сжималось и болело, и дорога его легла вдали от родины на целые годы. Но пускай с грузом незаслуженных обид, с болью потерь, с тревогой за судьбу России — Лесков вернулся. Вернее — он никогда и не покидал в душе родимого предела. С «Очарованным странником» и «Соборянами» подошёл он к «Левше».
С фотографии 1881 года смотрит на нас усталый, как бы ушедший в себя человек, видящий насквозь нигилистов разных мастей, защитно скрестивший на груди руки, но не открестившийся от главной своей подвижнической идеи: сохранить в момент исторических сломов, в том числе и грядущих, национально ценное, веками уложенное в русском человеке и в почве народной культуры — любовь ко всему сущему, незлобивость, верность родной земле да истинную веру.
Не зря о родителях, о родном доме говорит Левша, о том, что к своей родине привержен. Он человек «русской веры». «Где стоит «Левша», надо читать «русский народ»», — точнее Лескова не объяснишься.
Итак, Левша лишён всяческой прагматики. Поэтому, разумеется, типаж Левши впадает в известное противоборство с миром потребления. Как же толковать Левшу детям сегодня, как высветлить его внутреннюю гармонию?
На помощь может прийти масштаб. Сказ Лескова весь построен на игре масштабами, на превращениях малого в великое, крошечного — в глобальное. А что если принести на урок мешочек с толчёным кирпичом и высыпать содержимое прямо на парту?
Вот она, крупным планом, толчёная кирпичная крошка, кирпичная пыль, тяжёлая, оставляющая красноватые следы на ладонях. И сразу же окрасятся, обретут удельный вес, наполнятся предметным смыслом слова Левши, повторяемые им перед смертью: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся».
Кирпичные пылинки — это Млечный Путь всего лесковского сказа, неисчислимые вечные безвестные планеты-странники, среди которых пигмеями выглядят и император, и атаман Платов, и граф Чернышёв. И как-то убого, жалко начинает звучать буржуазная механика западного мира, в котором насчёт казённого строго». А вот решимость Левши во что бы то ни стало рассказать на родине про узнанный секрет, воля, позволяющая ему не выдать секрета полшкиперу, делает нравственный выбор героя и всеобъясняющим, и всеобъемлющим. Не о том, как избежать смерти, думает Левша, о том, чтобы сородникам своим помочь в последнюю минуту. Толчёный кирпичик — это же не физическая величина, а символически-нравственная. Не чистить ружья кирпичом – значит остановиться и задуматься.
О трагическом отставании нашей страны от западных соседей в технической оснащённости, о горестных плодах крепостного права, пожинаемых нами и поныне, о раболепии и чинопоклонстве, о пустословии, о бессмысленной муштре, о великой стране России, которая бывает так жестока к детям своим … Это же горечь не выразить какая, что человечные слова о Левше не русский говорит, а англичанин: «у него хоть и шуба овечкина, так душа человечкина». Полшкиперу-иностранцу не всё равно! А нам?
«Левша» — сердце нашей словесности, питаемое сказами и легендами, бьющееся силой устных преданий и передаваемых от поколения к поколению историй; это гимн всякому
одухотворённому труду; орнамент «цеховой легенды» сродни тончайшему изукрашению
«партикулярных изделий», выполненных «златокузнецами» тульскими шкатулок, шахматных досок, чернильных приборов, глобусов с секретами. И встают за бесфамильным Левшой былые мастеровые фамилии: Захаев, Ляпин, Свешников.
Но не только красота воронения, точность огранки, пар «безотдышной работы» ощутимы у Лескова, но и «безотдышная» боль-обида слышна за народный талант, что о себе никогда не печётся. Отец, дед и прадед писателя были священниками в селе Леска Орловской губернии, отсюда, собственно, и фамилия Лесков берёт начало, и начинается не отсюда ли пристальное внимание художника к душе народной?
В фильме Лунгина «Остров» отец Анатолий, помните, всё уголёк на плечах таскает, на мешках с углём спит, чёрной угольной пылью дышит. Сам чудесно исцелять может, а врачует не себя — других! Не важно, что не услышит безвестного и безымянного своего
сына родная сторонушка, не важно, что найдёт Левша последний приют в Обухвинской больнице, где «неведомого сословия всех умирать принимают». Главное в другом. В том, что прозвучали слова правды. А что не расслышали их, кому следовало, — так это не Левши беда, а наша с вами. Лесков прямо об этом сказывает. И мы сами вдруг, незаметно для себя, оказываемся на фоне великого умельца, подковывающего космическую блоху.
И уже не «мелкоскоп», а телескоп надобен, чтобы рассмотреть хорошенько образ Левши. Да вот он, на шаткой палубе, посреди бурного Твердиземного моря, глядит на тёмные осенние волны и всё спрашивает: «Где наша Россия?» Всё «к отечеству смотрит» … Хоть и надарили англичане одёжи в осенний неблизкий путь, а Левшу в ней и не представишь — он всё такой же растрёпанный, в какой-то нахлобучке нелепой, уже начал с полшкипером смертное своё «парей» держать … А вопрос его так и отдаётся эхом над ледяными волнами: «Где наша Россия?»
Без «Левши» и самого Николая Лескова нет русской литературы, нет нашей России. И как знать, может быть, кто-то из сегодняшних школьников, открывающих впервые книги великого русского писателя Николая Семёновича Лескова, откроет в будущем новое созвездие и назовёт его созвездием Левши.
Отправляя сообщение, Вы разрешаете сбор и обработку персональных данных. Политика конфиденциальности.