Анализ рассказа «Злоумышленник» Чехова

Проблематика и художественные особенности рассказа «Злоумышленник».

Название юмористического рассказа  «Злоумышленник» сразу настраивает на сомнение в том, что речь пойдет о настоящем злоумышленнике. Так и оказывается. В действиях крестьянина Дениса Григорьева нет ни тени злого умысла, на деле комизм ситуации проявляется в столкновении двух миров: цивилизации, изрезавшей природный мир железными дорогами, и крестьянства, живущего извечной естественной жизнью. Отсюда и возникает непонимание, поскольку следователь, обвиняя крестьянина в преступных деяниях, не сомневается в очевидности правонарушения и его вины. Крестьянин же, старательно прислушивающийся к следователю, не понимает, как тот не может взять в толк, что для рыбной ловли нужны грузила для снасти.

Может показаться, что непонимание происходит из-за тупости и невежества крестьянина. Это вовсе не так. Конечно, крестьянин Денис Григорьев человек необразованный, однако в те моменты, когда между ним и следователем возникает нечто похожее на диалог, то он вскользь, как само собой разумеющееся, разъясняет «бестолковому» следователю: «Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…

Заметим, что оба — следователь и крестьянин — стремятся преодолеть непонимание между собой: следователь пытается «на пальцах» объяснить, что поезда сходят с рельс и вызвать у крестьянина рассуждение или хотя бы реакцию по этому поводу, крестьянин же, в свою очередь, подробно рассказывает, какая рыба водится на глубине, и только на шилишпера можно надеяться, но он в их водах не водится.

Автор придает крестьянину облик какого-то лесовика, обросшего и сурового, чтобы подчеркнуть непроницаемость его мира. Судебный следователь вовсе лишен портретной характеристики, она, видимо, и не нужна, ибо он принадлежит миру современной цивилизации, стирающей индивидуальные черты. В начале рассказа мужик дважды переспрашивает следователя, когда тот заговаривает о гайках, как бы подводя мужика к признанию, произнося, казалось бы, бессмысленное — «Чаво?» Поначалу мы решаем, что крестьянин попросту непроходимо глуп, затем, присмотревшись и подумав, понимаем, в чем назначение этих переспросов: Чехов, непревзойденный мастер в изображении психологии личного и социального общения, показывает, что крестьянин словно бы «идет навстречу» следователю, помогая ему найти понятные слова для установления контакта.

Далее с установлением контакта стимулирующее слово «чаво» уже не требуется, зато растет непонимание и заканчивается сцена задержанием «преступника», как говорит мужик, «не по совести», поскольку он считает, что его арестовали за неуплату недоимок, чего за ним не было. Итак, если рассуждать с позиции следователя и нашего здравого смысла современного человека, то мужик Денис Григорьев безнадежно туп, абсолютно неразвит, полностью погряз в архаичном мире.

Если же посмотреть его крестьянскими глазами на происходящее, то он должен оценивать это в такой последовательности: непонятное обвинение, непонимание, запутывание, несправедливый арест. Природа комического в рассказе А. П. Чехова «Злоумышленник». Современный филолог-исследователь АД. Степанов раскрывает природу комического в «Злоумышленнике», анализируя особенности коммуникации между героями, отраженные в рассказе.

В рассказе воссоздается «диалог глухих»: перед нами, в сущности, два параллельных ряда высказываний с логическими разрывами между ними, не способные вступить в диалог. С одной стороны, это юридические жанры — допрос, обвинение, уличение и т. д. вплоть до цитаты из «Уложения о наказаниях», а с другой — инструкция по рыбной ловле для начинающих. Жанры не вытекают друг из друга, а только сополагаются, общим у них оказывается только рефрен — произошедшее событие, которому говорящие приписывают противоположные значения.

В том случае, когда герой твердо отождествлен только с одной ролью, чеховские тексты говорят о несовместимости роли-для-себя и роли-для-другого. Комический эффект здесь порождается тем, что герой не понимает своей роли в глазах собеседника и читателя: «злоумышленник» Денис Григорьев не понимает своей роли подсудимого. Роль-для-другого в юморесках Чехова — часто нечто навязанное извне, лишнее и/или непонятное для самого героя.

Рассказы Чехова в оценке критиков и литературоведов. «Два основных порока обывательской души казались Чехову особенно мерзкими: надругательство над слабыми и самоуничижение перед сильными» (Чуковский). «Мелкие штрихи, иногда в одно слово, рисуют и быт, и обстановку так ясно, что вы только удивляетесь этому уменью — свести в один крохотный фокус все необходимые детали, только самое необходимое, а в то же время взволновать и чувство ваше, и разбудить мысль: в самом деле, вглядитесь глубже в этого следователя и в этого мужика, ведь это два мира, оторванные от одной и той же жизни; оба русские, оба в существе не злые люди, и оба не понимают друг друга.

Подумайте только над этим, и вы поймете, какая глубина содержания в этом крохотном рассказике, изложенном на двух с половиной страницах» {Л. Е. Оболенский). «Другой раз я застал у него молодого, красивенького товарища прокурора. Он стоял пред Чеховым и, потряхивая кудрявой головой, бойко говорил: Рассказом «Злоумышленник» вы, Антон Павлович, ставите предо мной крайне сложный вопрос. Если я признаю в Денисе Григорьеве наличность злой воли, действовавшей сознательно, я должен, без оговорок, упечь Дениса в тюрьму, как этого требуют интересы общества. Но он дикарь, он не сознавал преступности деяния, мне его жалко! Если же я отнесусь к нему как к субъекту, действовавшему без разумения, и поддамся чувству сострадания, — чем я гарантирую общество, что Денис вновь не отвинтит гайки на рельсах и не устроит крушения? Вот вопрос! Как же быть?

Он замолчал, откинул корпус назад и уставился в лицо Антону Павловичу испытующим взглядом. Мундирчик на нем был новенький, и пуговицы на груди блестели так же самоуверенно и тупо, как глазки на чистеньком личике юного ревнителя правосудия. Если б я был судьей, — серьезно сказал Антон Павлович, — я бы оправдал Дениса… На каком основании? Я сказал бы ему: «Ты, Денис, еще не дозрел до типа сознательного преступника, ступай  и дозрей!» Юрист засмеялся, но тотчас же вновь стал торжественно серьезен и продолжал: Нет, уважаемый Антон Павлович, — вопрос, поставленный вами, может быть разрешен только в интересах общества, жизнь и собственность которого я призван охранять. Денис — дикарь, да, но он — преступник, вот истина!

Вам нравится граммофон? — вдруг ласково спросил Антон Павлович. О да! Очень! Изумительное изобретение! — живо отозвался юноша. А я терпеть не могу граммофонов!-грустно сознался Антон Павлович. Почему? Да они же говорят и поют, ничего не чувствуя. И все у них карикатурно выходит, мертво… Проводив юношу, Антон Павлович угрюмо сказал: Вот этакие прыщи на… сиденье правосудия — распоряжаются судьбой людей» (М Горький). «Смеясь над порядком, с тупой механической силой разъединяющим людей на разряды, ставящим одних в полурабскую зависимость от других… Чехов с грустью напоминает о забытом человеческом достоинстве» (З. И. Паперный). «Толстой, хваля его рассказы, говорил, что у него каждая деталь «либо нужна, либо прекрасна», но у самого Чехова нужное и прекрасное не разделено, между ними — тождество» (Я Вайль, Л. Генис).