3
(2)

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ (1880–1934)

Больница

Мне видишься опять —
Язвительная, — ты…
Но — не язвительна, а холодна: забыла
Из немутительной, духовной глубины
Спокойно смотришься во все, что прежде было.
Я в мороках
Томясь,
Из мороков любя,
Я — издышавшийся мне подаренным светом,
Я, удушаемый, в далекую тебя, —
Впиваюсь пристально. Ты смотришь с неприветом.
О, этот долгий
Сон:
За окнами закат.
Палата номер шесть, предметов серый ворох,
Больных бессонный стон, больничный мой халат;
И ноющая боль, и мыши юркий шорох.
Метание —
По дням,
По месяцам, годам…
Издроги холода…
Болезни, смерти, голод…
И — бьющий ужасом в тяжелой злости там
Визжащий в воздухе, дробящий кости молот…
Перемелькала
Жизнь,
Пустой, прохожий рой —
Исчезновением в небытие родное.
Исчезновение, глаза мои закрой
Рукой суровою, рукою ледяною.

Январь 1921 Москва Больница


Стихотворение «Больница» написано А. Белым накануне окончательного разрыва с женой, Асей Тургеневой. С неостывшим волнением поэт пытается заговорить с «ней», язвительной, холодной, но по-прежнему любимой; больной (стихотворение недаром называется «Больница»), томящийся, «удушаемый» герой пристально всматривается в далёкую женщину — и видит только её «непривет». Поразительно описание окружающей героя больничной обстановки. Оно вызывает целое облако литературных аллюзий: здесь и чеховская «Палата № 6», и «жизни мышья беготня» из пушкинских «Стихов, сочинённых ночью во время бессонницы»; «больных бессонный стон» приводит на память «крик товарищей моих» из пушкинского же стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума…». От реальнейших деталей («предметов серый ворох», «больничный мой халат») через бредовое «метание» по месяцам и годам читатель подведён к чудовищному, одновременно натуралистическому и символическому, образу:

…И — бьющий ужасом в тяжёлой злости там, Визжащий в воздухе, дробящий кости молот…

причём свистящие З и С создают почти физическое впечатление «дробления костей».

Безусловно, за этим образом-символом угадывается весь кошмар окружающей поэта действительности — насилие и произвол эпохи «военного коммунизма». Кстати, в первоначальном варианте стихотворение заканчивалось иначе. После опустошённого вывода о том, что жизнь, в сущности, кончена («перемелькала»), что небытие становится «родным», и просьбы, обращённой к смерти («исчезновению») — «глаза мои закрой» — следовала такая строфа:

Оскаленная смерть в кровавых «Галлифэ»
Во «фрэнче» новеньком, взмахнув рукою твёрдой,

Наганом щёлкает в оскаленный трофей,
На землю грянувший перед безносой мордой.

После этих строк у читателя не оставалось сомнений, что причина мучительно тяжёлого, безысходного настроения поэта, конечно, не только и не столько разлад с женщиной, но весь кровавый ужас настоящего. Благодаря многочисленным пиррихиям и прихотливому разбиению на строки шестистопный ямб выглядит чем-то вроде прочно организованного дольника. Однако неуклонное выдерживание классического размера играет важнейшую роль — держит в плену читательское сознание, создаёт своеобразное впечатление неотвратимого и неумолимого рока. Музыка этого стихотворения создаётся также внутренними рифмами («язвительна» — «немутительной», «сон» — «стон», «по дням» -«годам» и т.п.), частыми повторами, изысканными аллитерациями и ассонансами.

Лексический строй оживлён неповторимыми неологизма- ми А. Белого и просто употреблением необычной лексики: «немутительная» глубина (вместо «невозмутимая»), «издышавшийся» и «удушаемый», «мороки», «непривет», «издроги»… Многозначительно упоминание «палаты номер шесть», накрепко связанной в сознании русского читателя, благодаря Чехову, с тихим безумием повседневной жизни.

Наконец, отметим множество характерных для Андрея Белого градаций — эмоционально нарастающих перечислений однородных членов, усиливающих впечатление болезни, бреда, конца:

…Я, в мороках томясь,

Из мороков любя…

…За окнами закат.

Палата номер шесть,

предметов серый ворох,

Больных бессонный стон,

больничный мой халат…

и т.д.

Рассмотренные нами стихи мало напоминают произведения времён «Золота в лазури» и «Пепла» — первых сборников А. Белого, но они поражают зрелым мастерством, богатством и неповторимостью человеческого содержания, неподдельностью лирического чувства.

Кстати, благодаря Марине Цветаевой мы воочию можем представить себе ту, которая вызвала это чувство, — Асю Тургеневу:

«Асю Тургеневу я впервые увидела в «Мусагете», куда привел меня Макс Волошин. Пряменькая, с от природы занесённой головкой в обрамлении гравюрных ламартиновских «anglaises», с вечно-дымящей из точёных пальцев папироской, в вечном сизом облаке своего и мусагетского дыма, из которого только еще точнее и точёней выступала её прямизна. Красивее из рук не видала. Кудри и шейка и руки, — вся она была с английской гравюры. Прелесть её была именно в этой смеси мужских, юношеских повадок, я бы даже сказала — мужской деловитости, с крайней лиричностью, девичеством».

(Молча: “Ася! Ася! Ася! Не выходите замуж, хотя бы за Андрея Белого!”)» (Цветаева М.И. Пленный дух // Собрание сочинений в 7 тт. Т. 4. М., 1994. С. 228–230.)

А вот как выглядел сам герой этого романа и автор стихов:

«Здоровое или нездоровое любопытство, но Белый его вызывал решительно у всех. Некоторые видели в нем Алёшу Карамазова, князя Мышкина из “Идиота” Достоевского, моя жена после нескольких встреч с ним нашла, что он “блаженный”. Были люди (и мужчины и женщины), влюблённые в Белого: они говорили, что “вспыхивает свет”, когда появляется Белый с его лазурными глазами, сияющей обаятельной улыбкой, и что всё, что он говорит, интересно и значительно. Другие называли его актёром, позёром, рекламистом и душевно не совсем нормальным». (Валентинов Н. Два года с символистами. М., 2000. С. 88.)

Разрыв с Асей повлиял на него сокрушительно:

«Не знаю его жизни до меня, знаю, что передо мною был затравленный человек. Затравленность и умученность ведь вовсе не требуют травителей и мучителей, для них достаточно самых простых нас, если только перед нами — несвой: негр, дикий зверь, марсианин, поэт, призрак.». (Цветаева М.И. Пленный дух // Собрание сочинений в 7 тт. Т. 4. М., 1994. С. 265.)

Напоследок приводим великолепную и по-своему исчерпывающую характеристику Андрея Белого, данную Н.А. Бердяевым:

«А. Белый — самая характерная фигура эпохи, более характерная, чем В. Иванов, который был связан с культурными эпохами прошлого… А. Белый характерен для разных течений начала века, потому что он не мог оставаться в чистой литературе и в эстетическом сознании, его символизм носил мистический и оккультический характер, он отражал все духовные на- строения и искания эпохи… Он был несчастный человек, у него была тяжелобольная душа. Иногда он бывал очарователен. На него трудно было сердиться. Он чувствовал себя одиноким, хотя был окружён друзьями и даже обожанием. Пошатнулся образ человека, и Белый более всех отразил это в своём творчестве». (Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1990. С. 182.)

3 / 5. 2

.