0
(0)

МАРИНА ЦВЕТАЕВА И КОНСТАНТИН РОД3ЕВИЧ. ЕЕ СИЛА, ЕГО СЛАБОСТЬ.
Сильной быть женщине невыносимо тяжело. Слабым быть мужчине невыносимо обидно. Она опускает руки — и все рушится. Он проявляет характер — и то, что разрушилось. рассыпается в прах под не знающими жалости шагами человека, который, будучи слабым, решил во что бы то ни стало стать сильным.

Финал этой истории — не менее страстен и страшен, чем ее начало. Собственно, середины не было — три месяца безумной любви, рухнувшей в секунду. Он «предпочел налаженный быт» и немедленно женился на другой. Она смирилась (смирилась ли?) …:…. и подарила невесте переписанную от руки книжечку, горячую поэму о своей неземной любви, героем которой был респектабельный жених. Спустя некоторое время у нее родился сын — совершенно непохожий на своего метрического отца и чем-то неуловимо напоминающий героя ее последней поэмы. Он пережил любовницу на тридцать лет, и в конце своей жизни
сказал: «Именно по моей слабости наша любовь не удалась. У меня, стоящего на бездорожье, не было возможности дать ей то, что она ждала. Она меня тащила на высоты,
для меня недосягаемые. Мне было тяжело быть ненастоящим … Марина дала мне большой аванс». Более того: она дала ему бессмертие, как дала его всем, чьи жизненные дороги хотя бы на день пересеклись с ее дорогой.

Познакомил их муж Марины, Сергей Эфрон. Судя по всему, Родзевич и Эфрон были коллегами, завербованными в годы Гражданской войны агентами НКВД, выполняющими за границей в среде русских эмигрантов свои тайные служебные обязанности. Шпионаж, разведка, революции бои — этому Родзевич посвятит всю свою жизнь. В конце двадцатых годов под именем Луи Корде он формирует французские левые партии, в тридцатых — по паспорту Луиса Кордеса консультирует испанские «Интернациональные бригады», в пятидесятые годы, уже под своим собственным именем, живет во Франции и Швейцарии,
по слухам, продолжая тесное сотрудничество с грозным преемником НКВД. Но все это — после Марины. Во время нее Родзевичу суждено было стать героем одной из самых пронзительных любовных историй. Письма к нему — не письма, а проникновенные, искренние, страстные поэмы:

«Исполняю не Вашу просьбу, а свою жажду: пишу Вам — и счастлива, что в этот час одна. (И вот, из низу, вступительные аккорды часов: семь.) Семь часов. Оконная синь. Ваш обычный час. Вас не будет и я Вас не жду. Мне спокойно, я с Вами».

«Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я и до Вас любила: деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой это была стена, об которую я билась, я не умела с живым! Отсюда сознание: не-женщина, дух. Не жить — умереть. Вокзал».

«Другие поступали как эстеты: любовались, или как слабые: сочувствовали. Никто не пытался изменить. Обманывала моя сила в других мирах: сильный там, — слабый здесь. Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить — или убить. Вы меня просто полюбили». «О, Господи, в этом-то и вся прелесть, вся странность нашей встречи: непредугаданность добычи. Все равно, как если бы шахтер искал железо и открыл золото».

«Друг, помни меня. Я не хочу воспоминаний, не хочу памяти, вспоминать то же, что забывать, руку свою не помнят, она есть. Будь! Не отдавай меня без боя! Не отдавай
меня ночи, фонарям, мостам, прохожим, всему, всем. Я тебе буду верна. Потому что я никого другого не хочу, не могу (не захочу, не смогу). Потому что то мне дать, что ты мне дал, мне никто не даст, а меньшего я не хочу. Потому что ты один такой».

Но ему было так много такой Марины, что он ее не вынес. Другая, Мария Булгакова, дочь русского философа Сергея Булгакова, была тихой, послушной, терпеливой и молчаливой. Ее-то ему и надо было. А когда родился сын, Родзевич и вовсе постарался исчезнуть с Марининого горизонта: «К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать на себя никакой ответственности. Думаю, со стороны Марины было ошибкой оставлять эту неясность. Но она так и не сказала мне правды. Я принял для себя наиболее легкое решение, что Мур — сын Сергея Яковлевича».

О, это верх слабости: потом, спустя много лет, когда та, которая ждала и верила, уже успокоилась под метрами земли, на которой ни надгробия, ни памятника, сказать:
«Сейчас Я все понимаю по-другому, я люблю ее еще глубже и вернее». Легко любить собрание сочинений, музейную редкость, мировую известность. И невыносимо — быть любимым сильной живой женщиной, сжигающей себя и тебя дотла.

0 / 5. 0

.