Лейтенантская проза

Аннотация. Автор рассматривает особенности развития темы Великой Отечественной войны в современной «лейтенантской прозе», представленной книгами, созданными в конце ХХ — начале ХХI столетия и литературой русского зарубежья. При всём своеобразии авторской позиции разных авторов объединяет точка зрения молодого героя, воссоздающего путь взросления и нравственного становления личности, причастной к защите Отечества.

Вторая половина хх столетия в русской литературе отмечена произведениями «лейтенантской прозы», создававшимися бывшими рядовыми и младшими командирами, до войны не имевшими литературного опыта, да и жизненный опыт их был невелик: вчерашние школьники, они уходили в действующую армию.

Биографии многих писателей военного поколения можно пересказывать так: воевал там-то и там-то, ранены, контужены, выжили, вернулись, по истечении необходимого времени написали первые книги. Никто из них ещё, кажется, не признался, что воевал с мыслью: доживу до победы — стану писателем … Будущее прояснилось позднее; окопные и госпитальные мысли — все или не все — теперь в романах и повестях», поток которых не иссякает, а пополняется.

Сегодня «лейтенантская проза» всеми своими «ветвями» — «задержанными» в нашей стране произведениями, официально признанными и книгами русского зарубежья, — рассказывает о событиях военных лет. Подлинным открытием для читателей стала в 1986 году публикация рассказа В.Тендрякова «День, вытеснивший жизнь», который около двух десятков лет оставался неизвестным.

Глазами юного сержанта Тенкова, «окончившего школу за полтора часа до начала войны» (это во многом автобиографический образ: В.Тендряков ушёл на фронт семнадцатилетним добровольцем сразу после окончания десятого класса), передаются ошеломляющие впечатления от боёв во время трагического отступления наших войск к Сталинграду летом 1942 года: «Пять дней мы защищали неприветливый кусок степи … Осколок мины прорвал мне кирзовое голенище сапога, а пуля задела верх пилотки — в спешке забыл каску в окопе, — на сантиметр ниже, и я бы лёг посреди степи на вечный отдых». В этом рассказе «В.Тендряков — таково свойство исповедей, становящихся завещанием, — ни о чём не позволяет себе забыть и ничего себе не прощает».

Детали фронтовых воспоминаний, у которых «раскалённые, режущие края» (В.Чалмаев), восстанавливают небывалое внутреннее смятение, переживаемое молодым героем. На «израненном поле», где «налившиеся колосья прижимаются по-солдатски к земле», в дни, когда «фашисты вышли к Дону», «маменькин
сынок, лоботряс и белоручка» Тенков впервые оказывается под бомбежкой.

«Из дальнего угла безжалостно знойного, чистого неба поплыл размеренно качающийся звук. Я ещё не успел обратить на него внимание, как бешено заквакали зенитки — ближе, ближе, всё яростней, всё осатанелей, пятная синеву быстроотцветающими одуванчиками…

Самолёты двигались прямо на меня медлительно, уверенно, упрямо, не обращая внимания на одуванчиковую метель вокруг … Прямо на меня! Ошибки быть не могло … Одна тень, другая скользнула по мне. Я ждал — мир разрушен, верил — увижу вывернутую наизнанку землю, где чудом уцелел лишь жалкий клочок, который я по-сыновьему прикрывал своим телом».

Повествовательная форма от первого лица позволяет проследить становление личности, формирование представлений о неразрывной связи с каждой «пядью земли» Родины. «Мальчишеская философия» (В.Тендряков) жизни с её памятью о доме и надеждой на чудо материнской поддержки характерна не только для «Дня» Тендрякова: она свойственна всем произведениям «лейтенантской прозы».

И фронтовой лирики, для которых своего рода нравственно-эстетическим ориентиром стало творчество А.Т.Твардовского. Его прославленный «Василий Тёркин» (1945) выявляет сострадательное и любовное отношение автора к судьбам «наших стриженых ребят» на передовой и тот сарказм, с которым поэт высмеивает рекомендации по созданию «парадных» произведений:

Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населённый пункт Борки.

Недаром Григорий Бакланов, один из писателей-лейтенантов-, передавая свои воспоминания о «Книге про бойца», вернее, о «разрозненных главах, не по порядку доходивших» до фронта, сказал: «Мы не задумывались тогда над тем, что только очень большие художники способны в одну судьбу вместить судьбу всего народа. Мы объясняли это проще: значит, автор был здесь, знает, сам
прошёл. Даже после войны я искренне считал, что бой «за населённый пункт Борки» – это бой за деревню Белый Бор на нашем Северо-Западном фронте …

Бой шёл, как сказано  книге, на втором году войны, сходились приметы большие и малые». Это понятие — «где» — для «лейтенантской прозы» как «литературы фронтового братства» приобретало особенное значение: оно «выявляло не
столько географию боёв, сколько расстояние до передовой».

Тёркин Твардовского особенно дорог был тем, что не понаслышке знал передний край. Судя по всем приметам, он был и «участником обороны Сталинграда», воюя в «составе Юго-Западного второго формирования». Здесь он тоже стоял насмерть, «когда К Волге двинулась беда», а потом «от Москвы, от Сталинграда» погнал фашистов «по дороге на Берлин» плечом к плечу с героями М.Шолохова, К.Симонова, Ю.Бондарева, В.Тендрякова и др.

С мнением автора «Василия Тёркина» о необходимости воссоздать «прямо В душу бьющую» правду о народе-герое сходились все писатели-фронтовики: и надевшие солдатские шинели довоенные художники, и те, кто за перо взялся после победы.

Для них особенно важны были намеченные армейским корреспондентом Твардовским «маршруты памяти», по которым двинулись вперёд новые «эшелоны военной прозы»: Г.Бакланов. «Пядь земли» (1959), «Навеки девятнадцатилетние» (1979) и др.; В.Богомолов. «Иван» (1957), «Момент истины» (1974) и др.; Ю.Бондарев «Юность командиров» (1956), «Горячий снег» (1969) и др.; В.Быков «Третья ракета» (1961), «Сотников» (1970) и др.; Д.Гранин «Клавдия Вилор» (1976), «Ещё заметен след» (1984) и др. и «родственная ей поэзия Константина Ваншенкина, Евгения Винокурова, Михаила Дудина, Юрия Левитанского, Александра Межирова, Сергея Орлова, Давида Самойлова, Бориса Слуцкого, стремящаяся запечатлеть войну во всём её истинном, неприкрашенном обличье,
неимоверном напряжении, требующем жертв, поступков и решений, от которых порой готово разорваться сердце и потом десятилетиями кровоточат душа, память, совесть».

Потому и мироощущение героя «Дня, вытеснившего жизнь» В.Тендрякова, опубликованного только после ухода автора из жизни в 1984 году, так схоже и с эмоциональным состоянием лирического «я» Семёна Гудзенко, переданного в стихотворении «Перед атакой» (1941): «Мне кажется, что я магнит, / Что я
притягиваю мины. / Ну вот. И лейтенант убит, / А смерть опять проходит мимо», — И С переживаниями ленинградского ополченца из романа Д.А.Гранина «Мой лейтенант» (2011): «Настоящий страх, страх жутчайший, настиг меня, совсем ещё юнца, на войне … Для меня небо потемнело от самолётов. Чистое, летнее, тёплое, оно загудело, задрожало … Самолёты пикировали, один за другим заходили на цель. А целью был я … Они все старались попасть в меня … Взрывы корёжили пути, взлетали шпалы … Я старался не видеть, не смотреть туда, я смотрел на зелёные стебли, где между травинками полз рыжий муравей … В траве шла обыкновенная летняя жизнь, медленная, прекрасная, разумная. Самолёты заходили вновь и вновь, не было конца этой адской карусели. Она хотела уничтожить весь мир».

Произведения «лейтенантской прозы», воссоздавая через психологию своих героев сильнейшее эмоциональное потрясение, испытанное художниками в годы фронтовой юности, рассказывают читателям о том, как солдатами становятся. Решающее значение в этом принадлежит не страху за собственную жизнь, а чувству родной земли, спасённой и спасающей.

В «Дне, вытеснившем жизнь» В.Тендрякова прозвучит признание тех, кто
пережил парализующий ужас от первой встречи с войной: «Победа или смерть, да, были нашей романтикой, но теперь это трагическая необходимость. Велика страна, а отступать некуда».

К такому пониманию близок и молодой герой «Моего лейтенанта» Гранина, сознание которого приходит в равновесие благодаря миру живой природы: природа возвращалась к своим делам. Ей неведом был страх». А та первая, казалось, уничтожающая всё живое бомбёжка «сделала своё дело, разом превратив меня в солдата. Да и всех остальных».

Пронзительный мотив спасения Отечества, укоренённости народа в своей родной
земле объединяет всех героев «лейтенантской прозы», у истоков которой повесть В.Некрасова «В окопах Сталин града» (1946). В отличие от корреспондентов армейской печати (К.Симонов «Дни и ночи», В.Гроссман. «Направление главного удара», «За правое дело», М.Шолохов «Они сражались за Родину» и др.), писавших о боях за Сталинград «по горячим следам», Виктор Некрасов, как и всё поколение писателей-лейтенантов», не имел довоенного литературного опыта.

Архитектор по образованию, в дни Сталинградской битвы служивший полковым инженером и заместителем командира сапёрного батальона, в госпитале после ранения он начинает писать «книгу о солдатах и их командире» (В.Некрасов), переживающую сегодня второе рождение. «В окопах Сталинграда» — произведение «не о войне, а изнутри войны, рассказ не наблюдателя, а участника, находившегося на переднем крае».

Этот рассказ ведёт от первого лица военный инженер Керженцев, с «дворянско-
декабристской простотой и прямотой. А.Берзер, реконструируя фронтовые переживания воюющего человека, навсегда врезавшиеся в его память детали фронтовой жизни и смерти: «Мы хороним товарищей над самой Волгой. Простые гробы из сосновых необструганных досок … Мокрый, противный снег забивается в
воротники. Плывут льдины по Волге – осеннее сало. Темнеют три ямы. Просто как-то это всё здесь, на фронте. Был вчера — сегодня нет. А завтра, может, и тебя не будет. И так же глухо будет падать земля на крышку твоего гроба. А может, и гроба не будет, а занесёт тебя снегом, и будешь лежать, уткнувшись лицом в землю, пока война не кончится».

Элементы натуралистической образности, позволяющие автору передать жестокость и горечь военных будней, в стилевой системе произведения соседствуют с «лирической экспрессией, источником которой является юношеская жадность к жизни. Она пробивается в воспоминаниях о доме, о близких, о родном Киеве, образ которого открывает в русской литературе тему разрушенных городов: «Милый, милый Киев! < … > Я и теперь иногда гуляю по Крещатику. Завернусь в плащ-палатку, закрою глаза и иду от Бессарабки к Днепру. < … > Сворачиваю на Николаевскую. < … > А дальше Ольгинская … » — мысленно совершает свои путешествия молодой герой. При этом его память удерживает тот культурный пласт, что связывает воюющего человека с мирной жизнью, не даёт
забыть о ней, формируя не только желание вернуться к довоенной поре, но и чувство долга, необходимое воину-защитнику.

А стремясь воссоздать правду о солдатском настоящем, В.Некрасов едва ли не
первым в русской литературе рассказал о противоречиях и конфликтах внутри нашей армии. Речь идёт о неподготовленной, непродуманной атаке, в которую бросил бойцов майор Абросимов. Она обернулась для потрёпанного батальона большими потерями: «убито двадцать шесть человек, почти половина, не считая раненых».

Несмотря на то что Абросимов разжалован и отстранён от должности, вопрос оправе командовать людьми, о «сбережении народа» (А.И.Солженицын), затронутый Некрасовым, остаётся и в жизни, и в литературе.

Только в последние десятилетия наши писатели получили право честно говорить о цене Победы. «Прямой речью» сказал об этом В.Быков: «Людей никто не жалел. Всё на фронте было лимитировано, всё дефицитно и нормировано, кроме людей». Лишь в начале XXI столетия читатели увидели «Не-
удачный бой» поэта-фронтовика Юрия Белаша:
Мы идём — И молчим. Ни о чём
говорить нам не хочется.
И о чём говорить, если мы
четверть часа назад
положили у той артогнём
перепаханной рощицы
половину ребят — и каких, доложу вам,
ребят!
и на мокром лугу, там и сям,
бугорочками серыми
оставались лежать в посечённых
шинелях тела …

Кто-то где-то ошибся,
что-то где-то не сделали,
А пехота все эти ошибки
оплачивай кровью сполна.

Вслед за Некрасовым «лейтенантская проза» шаг за шагом воссоздавала правду военных лет вопреки официально востребованным «фанфарным мелодиям, сказочной бесконфликтности» (Л Лазарев}. Автора «Окопов», отмеченных Сталинской премией, «пока был жив Сталин — не трогали. Но с приходом «оттепели» всё изменилось … и другого выхода, кроме отъезда, после исключения из партии и Союза писателей, двухдневного обыска и изъятия рукописей, просто не оставалось».
С 1974 года на Родине книги писателя, лишённого советского гражданства, были убраны с библиотечных полок, вплоть до начала 1990-х его имя не упоминалось в печати.

Однако и за рубежом Виктор Некрасов не изменил себе, стоически выдерживая упрёки в том, что его герои в дни Сталинградской битвы не видят ничего «дальше своего бруствера». Они видят главное: как день за днём, превозмогая себя, рядовые защитники обороняют город, где остановилось казавшееся
безостановочным фашистское нашествие.

Об этом сам художник помнил всегда и не погрешил против правды, вспоминая в 1981 году о своей военной молодости: «Когда над Мамаевым курганом проносились на бреющем полете, возвращаясь с задания, изрешеченные «Илы», у нас замирало сердце, мы с гордостью смотрели на красные звёзды на крыльях. И своей, на пилотке, ушанке, фуражке, тоже гордились. Красная, пятиконечная, продырявливала она стираные-перестираные «натрубахи» раненых в госпиталях».

Спустя годы суровое время, где «Илы» с красными звёздочками, Мамаев курган, госпиталь и Победа, отчётливо вспоминаются и главному герою рассказа «Девятое мая», написанного Некрасовым в эмиграции.

Русский художник Вадим Николаевич Карташов, кто, как и сам автор, «весь Сталинград оттрубил», вынужден отмечать тридцать восьмой День Победы в Гамбурге, с «фрицем», бывшим противником — немецким лётчиком, тоже
воевавшим под Сталинградом, но по другую линию фронта. Ещё бы не вспомнить!

Бывший лётчик, обер-лейтенант Хельмут, показывает Карташову фотографии: «Это мой «Фоккевульф» -189. Вы называли его «рама» … А это ваш Мамаев курган … Снимал в октябре. Ты уже был там?» Карташов отвечает утвердительно: с пятого октября он воевал на Мамаевом кургане; лупа помогает рассмотреть знаменитые «баки на верхушке кургана», «железную дорогу», завод «Метиз» и даже мясокомбинат, в подвале которого находился КП 1-го батальона … » Но главное: «А это я, — сказал Карташов. — Видишь белую точку? Это я, у меня был белый тулуп».

Диалог бывших противников в рассказе Некрасова воскрешает незабываемое. Словами «дело солдатское» оба пытаются хоть как-то сгладить горькую память о войне, но нашему ветерану «31 января, яркий, солнечный день, когда немцы драпанули с Мамаева, помнится, как будто вчера произошло. И второе февраля, сталинградский День Победы, всё небо в ракетах, трассирующих очередях … ».

Писатель-реалист не случайно акцентирует внимание читателей на этих незабываемых датах: «Преодолевая упорное сопротивление, наши войска к 26 января 1943 года расчленили группировку фашистских войск на две части-
северную и южную. 31 января была ликвидирована южная группировка. И взят в плен фельдмаршал Паулюс с его штабом. 2 февраля 1943 года сложила оружие и северная группа гитлеровских войск».

Подводя жизненные итоги, разлучённый с Отчизной писатель-фронтовик делает вывод: «Прошло столько лет, а годы эти кровавые, страшные, кругом смерть, — вспоминаются … как чистые, незапятнанные». А тот белый полушубок, всего лишь «белая точка» на фотографии, сделанной вражеским самолётом-разведчиком, остаётся в памяти героя и читателей рассказа как вечный символ Сталинградской победы, ведь фотографию, как «зеркало, которое помнит»  нельзя ни отменить, ни переснять: на ней наш Мамаев курган.

Словно вступая в творческий диалог с Виктором Некрасовым, автор романа «Мой
лейтенант» ещё отчетливее расставляет акценты, связывая в сознании читателей две важнейшие даты отечественной истории ХХ столетия: блокаду Ленинграда и Сталинградскую битву. Глазами своего молодого героя Гранин видит, что фашисты поначалу «к Ленинграду двигались почти по восемьдесят километров в день: торопились покончить с нами до наступления зимы». Молодой человек, «пытаясь понять, куда идёт война», представляет себе «единую угрожающую картину. Вслед за Ленинградом — Москва, Донбасс, выход к Волге … ».

В финале романа Гранин тоже воспроизводит встречу ветеранов, по-разному вспоминающих о войне и о цене нашей победы: «его лейтенант», как и сам автор, в 1941 году ушёл с народным ополчением на фронт, начав свою взрослую жизнь в -промёрзших окопах на Ленинградском фронте» (Д.Гранин) и пройдя путь от рядового до командира роты тяжёлых танков, встречается в нынешнем Петербурге с немецким ветераном. Густав фон Эттер «во время войны возглавлял какой-то отдел военно-воздушной армии» и как «офицер, приближённый к высшему командованию» был осведомлён о том, «как всё было
подготовлено к пребыванию в Ленинграде» фашистских войск: «отпечатаны пропуска, назначены офицеры комендатуры, город заранее был разделён на районы».

Теперь, в начале XXI столетия, он просит нашего ветерана, ни в сороковые, ни в послевоенные не при надлежащего ни к какому «командованию», осуществить «давнюю мечту» — «увидеть Петербург не сверху с самолёта, не в бинокль», добавляя при этом: «Ведь мы должны были взять город тогда, в 41 году. Всё было готово к этому». А вот то главное, к чему не были готовы фашисты, — к встрече лицом к лицу с «горящим в глубине русского характера чувством сопротивления», которое «стимулировалось не усилиями пропаганды, а искони присущей русским беззаветной любовью к Отечеству», в полной мере и раскрывает произведение.

Вечер воспоминаний, уносящих собеседников в далёкую фронтовую юность, в сюжете романа Гранина тоже во многом «рифмуется» с «Днём Победы» В.Некрасова: «Густав, светский человек, достал из бумажника свою фотографию 41 года. Молоденький щеголеватый офицер в форме военно-воздушных сил стоит, опираясь на тросточку, среди горелых ястребков … А у Д. никакого фотоальбома не было, было несколько плохих, туманных фотографий танковой роты его, вместе со своими офицерами при входе в Восточную Пруссию», «ни одной блокадной моей фотографии не осталось, ничего от первого года войны» — прозвучит в романе.

Намеренное усложнение повествовательной структуры, позволяющей сквозь призму «двойного» видения — с точки зрения «юности командиров» и с позиции ветерана-фронтовика — воссоздать без прикрас, объёмно и объективно события военных лет, помогает читателям «войти в историю через современность»

В одном абзаце «Моего лейтенанта» порой встречается неожиданное сочетание разных временных пластов: вот «военная история начинается от первого лица, а через несколько строк заканчивается в третьем лице, и герой-рассказчик уже отстранён за прозрачным инициалом Д., и смотрит на него писатель из дней нынешних».

Взгляд этот критичен: «Мы с этим лейтенантом давно перестали понимать друг друга». Кажется он наивным, доверчивым, знающим жизнь только по книгам о героях: «шибко романтичный юноша, форменный Павка Корчагин, или Гаврош или
Рахметов, кто там ещё … » — это признание ветерана.

С собой, тогда, в годы военного лихолетья, только начинающим жизнь, мудрый Д. нередко спорит, объясняя: «Всё дело в том, что лейтенант — человек другого поколения. Нас разделяет целая эпоха. Он верил в Победу, цена не играла для него роли, никакие неудачи, ошибки не могли затенить того факела, что светил ему вдалеке … »

Уже хорошо известно, что такое цена Победы: на войне поражения и успехи
измеряются человеческой жизнью. В то же время оба героя составляют в романе Гранина единое целое: чтобы победить, выжить, не озлобиться, приобретая то, что называется «жизненная мудрость», Д. надо было пережить взлёты и заблуждения «моего лейтенанта» 1940-х с его «пылкой верой, жертвенностью и
мечтой о прекрасном будущем».

Да и прошлое обоих героев общее — война, Ленинградская блокада, тему которой Гранин первым дерзнул открыть в нашей послевоенной литературе, совместно с Алесем Адамовичем создав «Блокадную книгу» (1981) — «эпопею человеческих страданий» (Д.Гранин), основанную на подлинных воспоминаниях ленинградцев и лишь в 2013 году переизданную без цензурной правки.

Вот и в романе «Мой лейтенант» Д., вспоминая о послевоенных встречах с теми, кто родился под мирным небом, с грустью подытожит: «Блокадные дела не были модными, журналистам надо было про наступление, про разгром немцев».

Были и наступление, и разгром немцев, доказавшие: «Победу в Великой Отечественной войне одержал хороший человек. В человеке нравственно слабом война способна развязать всякого рода тёмные инстинкты».

Недаром Густав, аристократические манеры и «бархатная любезность» которого настойчиво подчеркиваются писателем, вынужден сделать чистосердечное признание: «В России мы оскотинились. Стыдно вспомнить».

У нас было иначе: жестокая война и страшная, изнуряющая блокада открывали «человеку, каков он, что он способен выдержать и не расчеловечиться». Молодой герой Гранина, защищавший свою Родину, был и остался человеком, это он сохранил для нас Ленинград, землю нашу и саму жизнь.

«Сказочный город … — сказал Густав, поражённый великолепием Питера. Хорошо, что он уцелел. Что мы не вошли сюда». «Хорошо, что мы не сдались», — сказал я» В этом «я» — и голос наших ветеранов, и голос «моего лейтенанта», «совсем молодого, тоненького, перетянутого ремнём, густая шевелюра торчала из-под лихо сдвинутой фуражки», что уходил в историю вместе с теми, кто не дожил до Победы, «с Женей Левашовым, Володей Лаврентьевым» и миллионами других, что остаются навечно в благодарной памяти спасённого человечества.

Какими бы наивными, мечтательными они ни представлялись сегодня, но это они не дают нынешним «клеветникам России» «скорректировать» историческую память, утверждая: это наша страна, наш Ленинград, наш Мамаев курган, это наша Победа.