Тема любви в лирике Лермонтова

Странная любовь в лирике М.Ю. Лермонтова

поговорим о странностях любви…

Любовь… Казалось бы, что естественнее этого чувства? Сколько всего каждый человек любит за свою жизнь — родителей, детей, родину, близких людей. Это настолько нормально, что странным выглядит тот, кому этого не дано. И все же…

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Лермонтов пишет эти строки в последний год своей жизни. Ему 27 лет, он уже сложившийся человек и автор. И “пророческая тоска” подсказывает ему, что не так уж много ему осталось на этой земле. Наверно, отсюда  желание отшлифовать систему ценностей, отдать себе отчет, с одной стороны, в самом важном, с другой — в самом интимном. Так возникает стихотворение “Родина”.

Первое, что бросается в глаза, — то, что оно имеет характер дневниковой записи, будто не рассчитано на читателя. В нем нет логической концовки, оно не заканчивается, а как бы затихает, словно вздох. Состоит стихотворение из двух частей, причем первая непропорционально коротка и, мягко говоря, невнятна. Конечно, речь идет о мастерской стилизации под “мысль вслух”, под дневник, в котором человек обычно не расшифровывает то, что ему самому и так понятно. И понадобилась именно такая форма Лермонтову  потому, что к патриотическим декларациям он уже имел ярко выраженное отвращение.

Собственно, почему? Ведь написал же он в том же 1841 году

Прощай, немытая Россия,

страна рабов, страна господ…

Это — именно декларация, все вещи названы здесь своими именами. Любого ура-патриота это стихотворение шокировало бы, однако только по нему судить об отношении Лермонтова к России нельзя. Прежде всего потому, что в этом стихотворении речь идет не столько о родине, сколько о личных переживаниях автора, центр повествования — не страна, а пространство души, а это все-таки вещи несравнимые. В душе “под настроение” может быть в какой-то момент только ненависть к “всевидящим глазам” и “всеслышащим ушам”, но в стране-то не только “мундиры голубые” и “послушный им народ”. Хотя бы лирический герой стихотворения не относится ни к тем, ни к другим!

Для разрешения этого кажущегося противоречия необходимо посмотреть внимательнее, в каких исторических условиях Лермонтов был вынужден определяться в своем отношении к отчизне.

После декабрьского восстания 1825 года российская власть окончательно сформулировала, что для поддержания гражданского мира в стране уже мало только давления или только реформ. Сила — уже не помогает, реформы — еще не созрели. И правительство Николая І нашло третий путь — идеологическую обработку общественного сознания, то, что циничный ХХ век назовет “промывкой мозгов”. Вряд ли стоит безоговорочно осуждать этот путь — во всяком случае, он менее кровав, чем два предыдущих. Однако узкому слою дворянской интеллигенции, к коему относился Лермонтов, от этого было не легче.

“Теория официальной народности”, которую выдвинула власть в качестве противоядия переменам, вряд ли отталкивала Лермонтова идеологически. Против Православия он ничего не имел, к самодержавию относился отнюдь не как пламенный революционер (достаточно вспомнить “Настанет год, России черный год, \ Когда царей корона упадет…”), Народность же  — понятие столь неопределенное, что устраивало всех. Однако “теория официальной народности” была неприемлема для Лермонтова психологически, унизительна, оскорбительна, так как вмешивалась в чувства интимные, указывала, как “строить” свою любовь к отечеству.

Именно это Лермонтов зашифровал в “Родине”. Рассудок принимает и “славу, купленную кровью”, — военное могущество России, и “полный гордого доверия покой” — видимость гражданского мира в стране (декабрист Михаил Лунин из Сибири: “В России все молчит, ибо благоденствует”), и “темной старины заветные преданья” — полусказки из российской истории, которыми славянофилы обосновывали богоизбранность русского народа. Разум принимает — но душа не откликается “отрадным мечтанием”, ибо это все унизительно навязанное.

Большой поэт Лермонтов не может противопоставить официальному патриотизму только “немытость” России. И возникают величественные, любовно прописанные картины русской природы и народной жизни — неспешной, размеренной, свободной от лжи и неестественности. Однако это не славянофильское умиление абстрактными народным добродетелями — Лермонтов отмечает и “печальные деревни”, и “пьяных мужичков”, но видит при этом и “полное гумно”, и резные ставни. И еще один важный штрих — Лермонтов понимает, что чувства, испытываемые им к России, не многие разделят: и вновь мотив изгойства и одиночества, но уже без полемического задора, а сходно с позицией Лютера: “На том стою и не могу иначе”.

Лермонтов не был первым, кто противопоставил понятия отечество и государство. Но именно его формула “странной любви” станет сутью отношения к родине русской интеллигенции и в ХІХ, и в ХХ, и — кто знает? — может, и в ХХІвеке.