5
(1)
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью твоей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный,
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой — любовью
В утеху дан разлуке он;
Засну ль?- приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
1815

Молодой Батюшков говорил про себя: «У меня сердце почти такое, какое Гёте, человек сумасшедший, дал сумасшедшему Вертеру» (письмо к П.А. Вяземскому, март 1815 г.). Стихотворение «Мой гений» посвящено А.Ф. Фурман — девушке, на которой двадцативосьмилетний поэт не смог жениться из-за своей бедности. После разрыва с ней у него случилось нервное расстройство, которое привело спустя шесть лет к неизлечимой душевной болезни.

Итак, тема стихотворения Батюшкова «Мой гений» — вечная тема лирики: любовь и разлука. Название же может ввести неопытного читателя в заблуждение. Под «гением» здесь подразумевается не поэтический дар автора, а воссоздаваемый его памятью образ возлюбленной.

Исходя из текста, реальную ситуацию, лёгшую в основу стихотворения, трудно восстановить как-то однозначно. О лирическом герое сказано только то, что он находится в дальнем странствии, о его возлюбленной — то, что она хороша собой.

Мало помогают читателю представить её облик употребляемые автором банальные эпитеты: «голубые очи», «златые локоны» (почти то же самое, что в сказках «серый волк», «красна девица», «добрый молодец»). Обратите внимание, что слово «пастушка» вовсе не указывает на род занятий девушки. Просто любовный роман героя проходил на лоне природы, и образ любимой запечатлелся в его сознании вместе с окружавшим их обоих пейзажем.

Как видим, реальные подробности взаимоотношений двух лирических персонажей остаются за кадром. Гораздо важнее для Батюшкова то, каким образом пережитое преломляется в сознании его лирического героя.
Интонация и мелодика текста свидетельствуют: герой не надеется на будущую встречу с возлюбленной, о невозможности этой встречи говорит ему «печальная память рассудка». Горькую сладость находит поэт в воспоминаниях: только «память сердца» окрашивает его дни («странствия») и ночи («печальные сны»). Кстати, «сладость» в третьей строке перекликается с однокоренным глаголом «усладит» в последней строчке, создавая почти незаметное, но прочное семантическое кольцо.

Стихотворение построено как беседа героя с самим собой, что привносит в текст особую доверительно-интимную интонацию. Однако здесь нет той простоты выражения, которая придёт в русскую поэзию позднее. Употребление не свойственных разговорной речи церковнославянизмов («златые», «очи» и пр.), синтаксических инверсий, риторических вопросов и восклицаний предписывалось поэтической традицией начала ХIХ века, и Батюшков следует этой традиции. Он не был новатором в области поэтической формы, но неподдельная искренность и сердечность его творчества принесли ему славу блестящего лирика.

Недаром две первые строчки прочитанного нами стихотворения стали хрестоматийными. Интересно, что в своей статье «О лучших свойствах сердца» Батюшков указывает: слова «память сердца» принадлежат французскому педагогу Массье и взяты поэтом из его научного труда. Пожалуй, это одно из первых употреблений переосмысленного научного термина в лирическом стихотворении!

Элегия «Мой гений» положена на музыку М.И. Глинкой, и неудивительно: фонетическая и ритмическая структура четырёхстопного ямба как нельзя более мелодична. Хрестоматийность первых двух строк обусловлена не только их афористичностью; обратите внимание на повторы сонорных Р и Л и двойное употребление слова «память». В сущности, афористичность и музыкальность этих строчек разделить невозможно; недаром ещё одна строка Батюшкова — «Я берег покидал туманный Альбиона…» — эхом отдается в русской поэзии. Одно из стихотворений Марины Цветаевой (с соответствующим эпиграфом) так и начинается:

Я берег покидал туманный Альбиона…

Божественная высь! Божественная грусть!

Я вижу тусклых вод взволнованное лоно

И тусклый небосвод, знакомый наизусть…

И не случайно после батюшковской строки стоят два анафорических восклицания, ещё раз подтверждая и утверждая высокий, чистый и печальный настрой души замечательного русского поэта. Именно эти черты сквозят в его автопортрете 1810-х годов.

5 / 5. 1

.