0
(0)
Муза
Не ослеплен я музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой.

1829 г.

Как известно из Толкового словаря русского языка, муза — это: 1) в греческой мифологии богиня — покровительница искусств и наук. Девять муз (дочери Зевса, покровительствовавшие наукам, искусствам) и 2) переносное значение. Источник поэтического вдохновения, а также само вдохновение, творчество (книжн.). (Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1995. С. 361.)

Именно благодаря первому значению образ Музы поэта так легко поддается олицетворению. А теперь обратимся к программному стихотворению Баратынского, где он размышляет об особенностях своей Музы. Что же необычного он в ней находит? Поэт не собирается покорять мир своими стихами, ему чуждо то сознание собственного высокого предназначения, которое читается в пушкинском «Пророке» или «Памятнике». «Свет», если и бывает «поражён» Музой Баратынского, то лишь «мельком», как бы между делом, и благосклонно, хотя и несколько снисходительно, дарит её «небрежной похвалой».

Поэт не желает «приманивать» читателя «блестящим разговором» — теми красивостями изящного слога, которые были так дороги продолжателям романтической традиции (не только слабые поэты, но и, скажем, молодой Лермонтов, начинавший писать в те же годы, с трудом избавлялся от элементов «цветистого» стиля).

Главное для Баратынского — «спокойная простота речей», правда чувства, точность поэтической мысли. Эти качества и придают «необщее выраженье» облику его Музы. Муза поэта предстаёт перед нами не столько символическим образом, сколько живой женщиной, и задаче её олицетворения подчинена вся образная система. Начало стихотворения построено как поток отрицаний, вводимых с первой же строчки: «Не ослеплён я Музою моею…».

Баратынскому важно сразу же предупредить читателя о том, чего тот не найдёт в его стихах, чтобы затем высказать заветную мысль об «особости», своеобразии присущего ему поэтического дара. Та «простота», что декларируется поэтом, действительно пронизывает всю стихотворную структуру. Замечательная точность и чеканность формулировок, лаконизм выражения (стихотворение содержит в себе одно предложение, т.е., по существу, одну мысль!) не могут не восхитить читателя. Конечно же, по отношению к этому стихотворению недостаточно одной лишь «небрежной похвалы» (кстати, в приведённых словах чувствуется умело скрытая авторская ирония).

Пятистопный ямб, к тому времени только начинавший входить в русскую поэзию (он был заимствован из английского стихосложения), легко ложится на слух, придавая стихотворению редкое изящество. Нестандартно также строфическое построение текста: во втором четверостишии перекрёстная рифмовка заменяется парной.

Существенно, что Баратынский не вступает в диалог со своей Музой (как это делает, например, Ахматова — см. её стихотворение на аналогичную тему), а даёт достаточно отстранённое описание «со стороны», что придает его творческой самохарактеристике весомость объективности. Способность взглянуть со стороны на самого себя видна на его весьма выразительном портрете (литография неизвестного художника, сделанная в 1828 году).

Цитатой из этого стихотворения — «Лица необщим выраженьем» — И.А. Бродский озаглавил свою Нобелевскую лекцию. Известно, что Баратынский был его любимым поэтом; больше того, именно он определил окончательный жизненный выбор будущего нобелевского лауреата. Отвечая на вопрос Евгения Рейна: «А что тебя подтолкнуло к стихам?», Бродский ответил:

«Году в пятьдесят девятом… в Якутске, я помню, гуляя по этому страшному городу, зашёл в книжный магазин и в нём я надыбал Баратынского — издание «Библиотеки поэта». Читать мне было нечего, и когда я нашёл эту книжку и прочёл её, тут-то я всё понял, чем надо заниматься. По крайней мере я очень завёлся, так что Евгений Абрамыч как бы во всём виноват». (Рейн Е., Бродский И. Человек в пейзаже // Арион. 1996. № 3. С. 41.)

Чем же Баратынский так поразил девятнадцатилетнего Бродского? Наверное, интеллектуальной глубиной, неожиданной и трезвой философичностью поэтического мышления. Мало кто из русских поэтов в 1835 году мог написать:

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.


(Из стихотворения «Последний поэт»)

Сказано как будто о нашем времени.

0 / 5. 0

.