0
(0)

Нынешнему молодому читателю трудно представить то ошеломляющее впечатление, которое произвёл на советское общество «Один день Ивана Денисовича». Свершилось то, что казалось немыслимым, невозможным: до широкой публики дошла правда о жизни миллионов заключённых в сталинских каторжных лагерях. Наутро после появления 11-го номера «Нового мира» за 1962 год Солженицын проснулся знаменитым.

Политическая сенсационность долго заслоняла литературное новаторство автора; пожалуй, только в наши дни начинает открываться неброское совершенство художественной манеры этого рассказа. Кстати, его первоначальное название, «Щ-854», отсылало к роману Е. Замятина «Мы», герои которого носили вместо имён точно такие же номера, но, в отличие от персонажей Солженицына, считали себя счастливыми и довольными именно в силу своего самоощущения как «винтиков» Единого Государства и подданных Благодетеля.

Лагерники же Солженицына, и прежде всего сам Иван Денисович, несмотря ни на что, остаются людьми, личностями, это помогает им выжить и является самой важной составляющей идейной структуры рассказа.

Художественная ёмкость описания «одного дня зэка» такова, что этот рассказ по праву считается подлинной энциклопедией лагерного существования. В нём затрагивается множество тем: лагерные порядки, вера в Бога, история России, судьбы лагерников, проблема выживания в нечеловеческих условиях, межнациональные отношения.

Рассказ «Один день Ивана Денисовича» густо насыщен реальными подробностями лагерного быта, разнообразными репликами и диалогами, в нём, кроме Ивана Денисовича, присутствует множество действующих лиц: тут и «рыжий зэк», и кинорежиссёр Цезарь Маркович, и кавторанг, и баптист Алёшка, и заключённый-эстонец, и бригадир, и старший барака, и надзиратели, а также недифференцированное множество других зэков-обитателей барака. Это многолюдство косвенно свидетельствует как о многонаселённости «архипелага ГУЛаг», так и о постоянной необходимости для зэка считаться с чужими интересами, учитывать их, лавировать между ними, о тягостной невозможности хоть на короткое время остаться наедине с собой.

Напряжённость существования рядового зэка передаётся мастерски сконструированной, динамичной речевой структурой. Предельно конкретная лексика включает специфически лагерные наименования («вагонка», «зэк», «барак», «шмон», «уполномоченный», «пайка», «двухсотграммовка», «баланда», «надзиратель», «парашная»), народно-деревенские обороты, явно принадлежащие крестьянину Ивану Денисовичу («тереблет», «в затёмке», «неумелец»), вульгаризмы («дрын», «падло»); последних, кстати, очень немного, и свойственны они только речи лагерного начальства.

Предложения коротки и действенны, широко используются эллипсисы (пропуски одного из членов предложения), придающие высказыванию повышенную энергетику: «И – назад, к цезаревой койке», «…Голову – на подушку стружчатую, ноги в телогрейку, сверх одеяла – бушлат, и – …», «А сам колбасы кусочек – в рот!» Глаголы и отглагольные формы, обозначающие простые, но жизненно необходимые действия, следуют один за другим: «Шухов вбежал…, с первого глаз не спуская. Добежал до цезаревой койки, сел. Сорвал с себя валенки, взлез на вагонку… и валенки… на печку уставил» – и т.д.

Ещё одна знаменательная особенность языковой структуры рассказа: речь повествователя, в которой преобладает сказ, органично перетекает в несобственно-прямую речь самого Шухова так, что у читателя создаётся впечатление исключительной близости автора и героя, хотя сам Солженицын ни психологически, ни идеологически, ни по языку на Шухова не похож.

Одним из важнейших эпизодов в повести является диалог Ивана Денисовича о Боге с баптистом Алёшкой. Кстати, имя «Алёша» выбрано не случайно: оно вызывает ассоциации с Алёшей Карамазовым из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», «тихим иноком», искренняя вера которого служит нравственной опорой для других мятущихся героев, и напоминает о знаменитом споре братьев Алёши и Ивана (Шухова тоже зовут Иваном!) о существовании Бога и цене человеческого страдания.

В диалоге двух зэков решается главная проблема духовно-нравственной жизни заключённого без вины: где найти силы, чтобы выжить и остаться человеком? на что (на кого) опереться в решении этой задачи? В ответ на пылкие увещания Алёши Шухов спокойно замечает: «В Бога я охотно верю», но – не считайте меня «за дурачка», не навязывайте мне награду или наказание – рай и ад. Иван Денисович приходит к выводу, что надеяться на Бога бессмысленно: «…молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать». Надеяться можно только на себя, и в этом гордость Ивана Денисовича: «У нас нет, так мы всегда заработаем».

Если Иван Карамазов «принимает Бога прямо и просто», но «мира Божьего не принимает и не может согласиться принять», то Иван Шухов этот Божий мир принимает, хоть и оставляет за собой право осудить всё его несовершенство и несправедливость. Возможно, в этом и кроется разгадка характера «всевыносящего русского племени» (Н.А. Некрасов), разгадка русского «изумляющего» (его же словами) терпения.

Скупо, но с поразительной точностью передано в конце отрывка психофизическое состояние засыпающего героя: «Ладно. Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим!» А уж когда Иван Денисович принимается за колбасу, подаренную Цезарем, читатель испытывает почти телесное сопереживание:

«…Колбасы кусочек – в рот! Зубами её! Зубами! Дух мясной! И сок мясной, настоящий. Туда, в живот, пошёл».

Итог своего «ничем не омрачённого, почти счастливого» дня Шухов подводит опять-таки с помощью характерного глагольного перечисления, причём на 10 глаголов приходится 4 с отрицательной частицей не: «…в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, …на шмоне не попался, подработал… у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся». Такая языковая структура не даёт читателю забыть, что всё лагерное существование – постоянная схватка за жизнь, постоянное «увёртывание» от бесчисленных опасностей и тревог. Тем убедительнее ощущение полной искренности героя и в то же время – его высочайшей нравственной стойкости и чувства собственного достоинства.

Финальная ремарка автора, графически несколько отделённая от предыдущего текста, мгновенно возвращает читателя к истинному масштабу происходящего: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три». Длинное составное числительное выписано словами, и это не случайно, как не случайна резко изменившаяся, неторопливо-эпическая интонация. А последнее добавление («Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось…») ещё раз напоминает нам об истинной цене этих дней – дней постоянных лишений, страданий и каторжного подневольного труда.

0 / 5. 0

.