5
(3)

Творчество В.Т. Шаламова – одна из вершин русской «лагерной» литературы. Короткие, от двух до пяти страниц, рассказы Шаламова напоминают скупые и точные мазки живописца-экспрессиониста, из которых постепенно формируется иррациональное, аскетичное изображение мира Колымы, «мира вне логики, вне правды, вне лжи», вне всех привычных нравственных мерок. «Художник – это Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускающийся в ад», – так формулировал сам писатель принцип своей прозы.

Перед вами один из лучших «колымских рассказов», написанный Шаламовым за три года до смерти — «Прокуратор Иудеи».  В этом маленьком шедевре важно каждое слово, начиная с загадочного неожиданного заглавия, смысл которого проясняется лишь в самом конце рассказа. Поразительна ёмкость художественной структуры, позволяющая на двух с небольшим страничках уместить столько исторической, социальной и психологической информации, что хватило бы на целый роман, и обойтись при этом без единой лишней детали. Посмотрим, как добивается художник своей необычайной плотности письма.

Эпически торжественны начальные фразы; дата прибытия в бухту Нагаево парохода «КИМ», выписанная полными словами, звучит ударами погребального колокола, и вряд ли случайна горькая ирония выбора в качестве времени действия именно 5 декабря – Дня Советской (сталинской) конституции, как известно, «самой демократичной в мире», а в качестве места действия – судна под названием «КИМ», что расшифровывается «Коммунистический Интернационал Молодёжи».

Эта ирония приобретает трагическую окраску в результате использования оксюморонов «человеческий – груз», «человеческий груз», «гости», «встреча гостей» – «сорокаградусными морозами», «истинные хозяева» – «заключённые» (напоминаем, что оксюмороном называется сочетание противоположных по значению определений и/или понятий, в процессе которого возникает новое смысловое качество).

Масштаб события, истинный смысл которого читателю ещё не ясен, подчёркивается анафорически построенными фразами: «Всё начальство города… было в порту. Все бывшие в городе грузовики встречали… пришедший пароход», «…все свободные приисковые машины двинулись к Магадану порожняком…».

Три следующих абзаца, в которых раскрывается реальное значение словосочетания «человеческий груз», организованы по принципу градации (группировки наименований или определений в порядке нарастания или убывания их эмоционально-смысловой значимости): «мертвых бросали на берегу и возили на кладбище…», «наиболее тяжёлых, но ещё живых – развозили по больницам…», «больных в состоянии средней тяжести везли в центральную больницу…», причём бесстрастность интонации усугубляется использованием безличной медицинской терминологии.

И вновь используется приём опосредованного истолкования: понять смысл формулировки «больные в состоянии средней тяжести» читателю помогает реакция фронтового хирурга Кубанцева, потрясённого «зрелищем… этих страшных ран», которые ему, несмотря на весь его военный опыт, «в жизни не были ведомы». И опять подчёркивает Шаламов: речь идёт о «лёгких», транспортабельных «больных»; то, что страдания «тяжёлых» вообще не описываются, создаёт ощущение бездонности лагерного ада.

Значимость зрелища страдания для живой души Шаламов подчёркивает, казалось бы, парадоксально неуместной в данном контексте фразой. Говоря о тяжёлой гнойной атмосфере хирургического отделения, он замечает: «Запахи мы запоминаем, как стихи, как человеческие лица» – и тем самым даёт понять, что нравственный душевный опыт формируется не только прекрасным, но и безобразным, отталкивающим. В этот опыт входит не только запах роз, но и запах гноя и смерти.

Сердцевину рассказа «Прокуратор Иудеи»составляет реакция на происходящее двух хирургов: «вольного» Кубанцева, подавшегося на Колыму за «полярным пайком» и «высокой ставкой», и бывшего заключённого Браудэ, смещённого прибывшим Кубанцевым с поста заведующего отделением. Если Кубанцев пребывает в полной растерянности, теряет выдержку, не знает, что предпринять, то Браудэ, чувствуя себя в своей стихии, принимает командование, «режет, ругается… живёт, забывая себя». В действии для других смысл его жизни, и недаром Шаламов только ему предоставляет право прямой речи в своём коротком рассказе – нисколько при этом не идеализируя Браудэ, заставляя его даже «радоваться» небывалому расширению поля профессиональной деятельности. Однако после этого чудовищного операционного дня Браудэ решает: «Уйду из больницы». Кубанцев же – остаётся…

Концовка рассказа, отмеченная дословным повторением начальной фразы – добавлено лишь точное количество «человеческого груза» (три тысячи заключённых), вновь возвращает читателя к загадке парохода «КИМ». Ужасный ответ лаконичен и бесстрастен: «В пути заключённые подняли бунт, и начальство приняло решение залить все трюмы водой. Всё это было сделано при сорокаградусном морозе».

Кубанцеву, у которого пресловутое пятое декабря было первым днём колымской службы, оставался только один способ продолжать эту службу «ради выслуги лет» – всё забыть. И он, «дисциплинированный и волевой человек», как с иронией замечает Шаламов, «заставил себя забыть».

Сдержанной яростью пронизано перечисление мелких и пошлых деталей лагерной службы, которые сохранила память Кубанцева по прошествии семнадцати лет (кстати, почему именно семнадцати? – спросит себя внимательный читатель). Казалось бы, фраза «Одного только не вспомнил Кубанцев – парохода «КИМ» с тремя тысячами обмороженных заключённых» содержит и развязку, и итог повествования. Но нет. Последние три строки напоминают о сюжете известного рассказа Анатоля Франса, в котором «Понтий Пилат не может через семнадцать лет вспомнить Христа». Тем самым они открывают секрет заглавия (так вот при чём был прокуратор Иудеи!) и приравнивают безвинных и безвестных жертв сталинского террора к искупительной жертве Христа, вводя тем самым и рассказ, и его персонажей в безграничный и милосердный мир культуры и человечности.

5 / 5. 3

.