0
(0)

Была полночь. Ярко-жёлтая луна сырной головой висела над нами. Казалось, ещё чуть-чуть, стоит лишь дотянуться, и она окажется у меня в руке — такая невообразимо далёкая, тут, на берегу, рядом с нами. Молоком пробежала по водной глади дорожка.

Наша лодка, набитая доверху свежим инкерманским виноградом и бочками с терпким местным вином, билась о влажные камни — гладкие, они мерцали фосфорическим блеском и мелодично пересыпались, вторя ритму волн.

Они, в свою очередь, вторили музыке костра: время от времени сухая ветка потрескивала, рыча, как вожак стаи, и сноп искр вырывался из её пасти. У каждого здесь была своя партитура, каждая по-своему уникальная и прекрасная …

Я не хотел уезжать. Покидать Крым, зная, что вряд ли когда-нибудь увижу их снова, было невообразимо больно. Моё сердце разрывалось между родиной и судьбой. Судьба ставила перед обстоятельствами покинуть эту землю. А родина … Тогда, сидя у костра, на пороге нового этапа жизни, я не смог найти ни одной веской причины, которая бы удерживала меня здесь. Сейчас, спустя годы, я понимаю, что, наверное, испытание родиной — одно из самых тяжёлых испытаний. Крым звал меня, а я не мог его предать.

Гордо возвышаясь над цивилизациями и эпохами, смотрит он с вершины Ай-Петри на народы, приютившиеся на маленьком кусочке земли, и не страшны ему ни седина истории, ни морщины старых забытых обид, ни боль горького опыта. Великий Крым – наш дом, наша Родина.

Я проснулся оттого, что раскидистые ветви старой вишни заглядывали в моё окно, будто намереваясь поделиться со мной ароматами весны, витавшими буквально во всём: в дымке туманного утра, в запахах алой крымской розы в палисаднике, в тоненькой струйке дыма, воздушным змеем выныривавшей из трубы чебуречной за углом.

Пахло лепёшками, маслом, цветами — и всё это нежными аккордами ложилось на симфонию запахов моря — прелых водорослей, корабельной смолы и свежевыловленной рыбы. В детстве мама говорила, что это йод, пары которого обогащают воздух и насыщают лёгкие: она определённо находила большую пользу в том, что сын растёт на берегу моря.

Выйдя из дома, наткнулся на двоих стариков: один в длинном халате, со свежими алыми следами вина на рукавах — караим, хозяин виноградника, что в двух кварталах отсюда, другой — в яркой тюбетейке и в фартуке до пола — татарин, чир-чир которого хвалят далеко за пределами города. Прервав их спор, нарушавший глубокую тишину узеньких улочек, поинтересовался, готовы ли сырные лепёшки.

Широкие улыбки осветили лица друзей: лёгкий голод давал о себе знать, да и спор уже давно исчерпал себя. Мы поспешили занять столик на прилегающей к чебуречной террасе, несмотря на раннее время уже почти заполненной семьями и одинокими путниками, решившими разделить радость плотного завтрака, состоявшего, по обыкновению, из тандырной самсы, горячих лепёшек и чоль-чая — необыкновенного букета степных трав…

Запел мулла, созывая мусульман к утренней молитве; голос его эхом прокатился над приморским городком, отразился от каменных мостовых и взлетел снова в воздух, и здесь же слился с пением невольных птиц. Но голоса их совсем не походил и на всхлипывания наложниц ханского гарема.

Напротив, они, кажется, гордились своим завидным положением: прополоскав горлышки в тёплом вине, птицы снова принялись за исполнение газелей. Одна из них, словно вдохновляемая лучами восходящего крымского солнца, нежно запела о черноглазой Арзы, девушке, ставшей прекрасной русалкой, живущей в пучине волн вблизи мыса Ай-Тодор.

«О сердце, заблудилось ты во тьме её волос», — пела пташка. – «Любовь, подумай обо мне, на утро ночь смени!» — взывала она к воображаемому духу, знакомому, по-видимому, лишь ей одной. Я на миг проникся болью красавицы, так и не испытавшей настоящих чувств…

Вдали послышался колокольный звон. С каждым ударом он нарастал, становился глубже и звучнее, охватывал воздушные массы и медленно опускался к земле. Деревья потянулись всеми своими отростками ввысь, а глазам становилось тяжело от яркого солнца. Я встал: мне безумно захотелось дышать, жить, творить; душа преобразилась и ангелом взмыла в небо: она, казалось, достигла той степени чистоты, которая позволит ей хоть на мгновение соприкоснуться с Богом.

Он был здесь, среди нас, чувствовался в каждом движении этой благодатной земли. И каждый из нас, оказавшийся в тот утренний час на веранде, несомненно, думал об одном и том же: все мы — православные, католики, мусульмане, караимы, иудеи — нашли мир и спокойствие здесь, навеки связав узами дружбы такие разные и в то же время такие одинаковые судьбы и стремления, завещанные нам отцами и дедами: хранить этот край, беречь каждую пядь земли и жить, неся в сердце любовь. Он, я знал, слышал молитву каждого, а потому и подарил нам (в который раз!) замечательный день…

Арба выезжала из города. Тёмные угрюмые облака сменили ясное солнце, лёгкий ветерок дул в спину, будто выгоняя нас за пределы своих владений. Жутко хотелось пить. Голова раскалывалась от тупой боли в висках. В воздухе монотонно разливалось дребезжание туго натянутой струны, будто старый кобзарь где-то посреди степи тревожит свою старую бандуру. Травы шелестели под колёсами телеги. Степь играла всеми красками и оттенками — солнце то и дело выглядывало из-за туч, следуя за нами по пятам.

Мой попутчик затянул песню. Струна, казалось, немного притихла, уступая солирующую партию голосу молодого татарина. Он пел про великие чудеса и не менее великие подвиги, на которые способна юная душа, пел о скоротечности времени и горечи потерянных мгновений.

Темир-Аксак-Хан был великим правителем. Всё покорялось его повелевающей руке — тучные стада паслись на сочных яйлах, плодородные земли давали лучший во всём
Причерноморье виноград, а люди не знали бед в его владениях. Горе и война обходили молодого хана стороной: на страже его покоя всегда была верная могучая армия. Ярмарочные площади ломились от ценных ковров и пряностей, а мечети стояли в розовом мраморе. Справедлив был Темир-Аксак-Хан: вершил он правосудие, полагаясь лишь на свой холодный ум и горячее сердце.

Но за цветущей молодостью пришла зрелость, а вскоре в его двери постучалась нежданная старость. Когда-то изумрудные пастбища стали серыми: плодородные земли выжгло горячее солнце. Владения хана страдали от набегов кочевников. Розовый мрамор крошился и тускнел, а ярмарочные площади наполнялись тяжёлым гнилым запахом забродившего вина. За всю свою жизнь хан так и не встретил свою любовь: стремясь взять от жизни больше, чем уготовила судьба, предстал он перед смертью одиноким старцем, потерявшим всё. Некому было сменить владыку, некому было оплакать его смертное ложе.

И ушёл некогда великий и непобедимый Темир-Аксак-Хан бедным пилигримом из своего дворца, покинул ханские сады и сел у ног прохожих на базаре, надеясь на подаяние и сочувствие. Но плевали на его затёртый латаный халат юноши, ранили его душу криками и оскорблениями дети, и лишь женщины, проходя мимо, дарили ему своё равнодушие.

О, где твоя молодость, Темир-Аксак-Хан, где твои юные года? Где сотни красавиц твоего гарема? Где чаши терпкого вина, смачивавшие твои губы после богатой трапезы? Пыль летит на дорогах, тучи заволакивают небо, и лишь вечный твой спутник — одиночество — идёт за тобой, подбирая полы твоего старого халата…

Наше молчание прервал резкий гудок, громкий и продолжительный, — арба подъезжала к Севастополю.

«Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах … » — наверное, эти слова Льва Николаевича как нельзя лучше описали то состояние, в котором пребывал я, спускаясь мощёными улочками к Графской пристани.

Выйдя на площадь, увидел бронзовую фигуру адмирала. Он стоит ко мне лицом, спиной к гавани; передо мной проплывают тени защитников города. Основанный высочайшим повелением Екатерины и отстроенный Потёмкиным, ему суждено было пережить тяготы лишений, радость побед и горечь поражений, возложенные на него одним именем — Севастополь.

Он выстоял после трёх войн, принял новый облик и воспитал несколько поколений патриотов. Памятуя о подвигах предков, они с честью хранят его как памятник мужеству и стойкости героев, отстоявших Родину.

Гудок повторился — на этот раз протяжение и громче. Он моментально развеял все мои мысли, и я не заметил, как оказался у края пристани, влекомый толпой зевак, желавших ничего не упустить из виду. В бухту входил крейсер «Москва ». Я попытался окинуть взглядом водную гладь и прилегающие к ней берега, обжитые человеком, — в иной раз, может быть, и получилось бы, но не сегодня…

И вскоре моя арба уже была на выезде из города. Уставшие, мы с приятелем решили преодолеть небольшой отрезок пути до мыса Фиолент, чтобы там, расположившись на ночь, смотреть в звёздное небо.

В воздухе повисла необычайная тишина, походившая на небольшое затишье перед грозовой бурей: что- то должно было вот — вот произойти. Вдруг резко всколыхнулись деревья, а птицы, уже готовившиеся к ночлегу, стрелами взмыли ввысь. Это был он — колокол Херсонеса. Гулкие его удары покрывали крымскую землю, словно мать, укрывающая дитя перед сном.

Багровый закат нависал над нами. Земля тонула в колокольном звоне. Я никогда не чувствовал себя так, как в те мгновения единения с Родиной: за спиной вырастали крылья — крылья веры в настоящее, надежды на будущее и любви к легендарному прошлому. «Для всех ты — Крым, а мне ты — Родина, мой дом, судьба моя и боль… »

0 / 5. 0

.