Сравнение произведений «Гроза» Островского и «Леди Макбет» Лескова

Опасность пробуждения в народном сознании языческой первоосновы острее многих почувствовал Лесков. В повести «Леди Макбет Мценского уезда» (1865), следуя за «Грозой» Островского, он дал своё прочтение аналогичной трагической коллизии.

Тематически повесть Лескова перекликается с драмой «Гроза»: и там и тут — судьба молодой купчихи из бедной семьи, отданной в богатую за немилого человека.

Перекликаются даже имена: у Островского Катерина Кабанова, у Лескова — Катерина Измайлова. Но если в «Грозе» — трагический раскол двух религиозных культур, то в «Леди Макбет … » — драма губительной языческой страсти.

В любви Катерины Львовны Измайловой к молодому приказчику Сергею отсутствует духовный мотив. В отличие от христианского райского сада, в котором молилась юная Катерина Островского, «райский» сад Катерины Измайловой прельщает языческой красотой.

В нём переживает она не воздушные мечты, не духовные окрыления: тут «дышало чем-то томящим, располагающим к лени и к тёмным желаниям». «Посмотри, Сережа, рай-то какой!» — восклицает Катерина «золотой ночью» под «полным погожим месяцем», когда она плещется в лунном свете и, покатываясь по мягкому ковру, резвится и играет с молодым мужниным приказчиком. Неспроста её «рай» сопровождают образы хищных, сладострастных животных».

Своеволие безрассудной страсти, развернувшейся в Катерине Львовне «во всю ширь» её натуры, оборачивается двумя убийствами — свёкра и мужа, совершающимися с какой-то хладнокровной жестокостью. Кульминации эта страсть достигает в сцене убийства ребёнка, где языческий мир сталкивается с миром христианским, от которого душа героини бесконечно далека. В дом, где Катерина Измайлова чувствует себя полновластной хозяйкой, бабушка привозит маленького Федю, племянника убитого мужа и, как оказалось, его наследника. Преступление совершается в повечерии к великому празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Свидетелями его оказываются прихожане, возвращающиеся от всенощной и заглянувшие в окна дома Измайловых. Их крики и стук подобны Божьей каре за свершённое:
« … Стены тихого дома, сокрывшего столько преступлений, затряслись от оглушительных ударов: окна дребезжали, полы качались, цепочки висячих лампад вздрагивали и блуждали по стенам фантастическими тенями … Казалось, неземные силы колыхали грешный дом до основания».

С этого момента наступает возмездие, происходит перелом в развитии сюжета. Сперва Катерина Львовна и Сергей судятся земным судом, терпят тяжкое физическое наказание и отправляются по этапу на каторгу. А потом приходит суд иной: те бесовские силы, которым отдавалась и служила Катерина Измайлова, восстают против неё же (как Бирнамский лес в трагедии Шекспира, движущийся на Макбета, чтобы поглотитьего). Служба страстному идолу приводит к тому, что этот идол карает Катерину Львовну. Её страсть, жуткая и губительная, столь же гнусно втаптывается в грязь ногами «девочки» Сонетки, новой полюбовницы Сергея.

Трагический финал повести не несёт в себе христианского просветления. Перед тем как увлечь свою обидчицу-соперницу в холодную, свинцовую Волгу, Катерина Измайлова хочет припомнить молитву, но вместо молитвы шепчет слова: «Как мы с тобой погуливали, осенние долги ночи просиживали, лютой смертью с бела света людей спроваживали».

Повинуясь им, как языческим заклинаниям, «она вдруг вся закачалась, не сводя глаз с тёмной волны, нагнулась, схватила Сонетку за ноги и одним махом перекинулась с нею за борт парома . А когда Сонетка, вынырнув, вскинула руками, «из другой волны почти по пояс поднялась над водой Катерина Львовна, бросилась на Сонетку, как сильная щука на мягкопёрую плотицу, и обе более уже не показались».

Катерине Измайловой не откажешь в шекспировском масштабе характера, в природной мощи натуры. Лесков пишет: «Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что, как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета».

Но волевое начало в характере Катерины Измайловой имеет разрушительную направленность. Преступления свои она совершает с каким-то наивным бесстыдством. Языческий разгул страстей пугает Лескова: таким страстям в эпоху становления русской буржуазности даётся полный простор. Даже революционеры, зовущие Русь к топору, уповают на эти же тёмные народные инстинкты.