Сравнительная характеристика Каратаева и Кутузова

Среди многочисленных героев «Войны и мира» Кутузов и Каратаев занимают исключительное, особенное место. Великая эпопея об одном из наиболее знаменательных в нашей истории моментов оказалась бы недоговоренной и неполной без этих двух героев.

Не потому, что в художественно олицетворенной истории военных кампаний против Наполеона невозможно обойти лицо, сыгравшее в эти годы историческую роль — Кутузова — главнокомандующего русской армией, и не потому, что Платон Каратаев оказался исцелителем душевного недуга одной из центральных фигур романа — Пьера Безухова.

Эта исключительная роль двух названных героев объясняется другими причинами, тем, что в Каратаеве и в Кутузове нашли свое отражение основные философские мысли великого творца «Войны и мира»: мысль о герое-народе, которому следует вручить лавровый венок победителя Наполеона, и мысль о фаталистическом ходе и сцеплений событий, которые управляют людьми, как управляет бурная волна легкой щепкой отсюда и необходимость дnя Толстого сопоставить этих двух героев, сопоставить, невзирая на то, что между ними не было и не могло быть никакой точки соприкосновения на общественно-политической арене.

В самом деле, если в отношениях между людьми считаться только с тем что общественно-политические условия проложили глубокую борозду между простым мужиком и светлейшим князем, военачальником многотысячной армии, то, конечно, не может быть речи о сопоставлении этих героев.

Один — Кутузов, вознесен был прибоем событий на гребень русской жизни того времени, как неограниченный в своей власти полководец, другой — Каратаев, простой рядовой в огромной армии, ничем незаметная единица, бесконечно малая величина, русский солдат, которого оторвали от сохи и поля и отправили воевать с врагом.

И все же невидимо они жили все время вместе, в общей атмосфере, рядом друг с другом; их спаяло то, что единственно спасло их родину от завоевателя-врага, что оказалось сильнее военного гения Наполеона и его разрушительных пушек: пробудившееся чувство истинного патриотизма, обусловленного всем складом национальной психики.

На этой большой дороге общего дела они встретились, как братья по плоти и крови, по мыслям и переживаниям. Но для того чтобы встретиться тут, им нужно было еще до того впитать в себя те же, по крайней мере, в основе своей те же соки из родной земли- почвы.

Обратимся к Каратаеву.

Припомним прежде всего ту сцену, когда происходит первое знакомство Пьера, очутившегося в плену, с пленным Каратаевым. Перед этой встречей с Пьер пережил в разоренной Москве потрясающие ужасы, испытав на себе всю жестокую силу торжествующего победителя. И на этом скорбном пути Каратаев явился первым человеком, пришедшим для утешения и облегчения глубокой раны.

Перед Пьером был небольшого роста уже не молодой солдатик, на лице и в певучем голосе которого было столько ласки, теплоты и отзывчивости, что уже после первых слов Каратаева Пьер почувствовал, как задрожала у него челюсть и что ему хочется заплакать.

Вскоре Пьеру пришлось убедиться, что так же тепло Каратаев относится ко всем людям, с которыми ему приходится сталкиваться, да и не только людям. «Ишь, шельма, пришла! — услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос», относившийся к неизменно следовавшей за Платоном исхудалой собачке. А впоследствии, ближе присмотревшись к соседу, Пьер понял, что «привязанностей, дружбы, любви, как понимал Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами.

Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю ласковую нежность к нему ни на минуту не огорчился бы разлукою с ним.

Отсюда уже вырисовывается одна из наиболее заметных особенностей каратаевского «я». Каратаев любил человека, но не человека имярек (от церковно-славянского «назвавши имя»), а как живое существо, чувствующее, страдающее, переживающее. И поэтому ему одинаково милы все люди без исключения: француз и русский, Пьер и всякий другой пленный; поэтому расстаться с Пьером ему так же трудно, или, скорее, так же легко, как со всяким другим, которому он не отдавал должное за его духовную жизнь и с которым не был соседом в плену.

Индивидуальность другого человека как бы не существовала для Каратаева, да и его собственная индивидуальность растворял ась в огромном целом, именуемом человечеством, а на языке Каратаева — «миром», объединяющим всех людей, без различия национальности, сословия, веры, имущественного положения.

В этом «мире» Каратаев был только микроскопической песчинкой; он это сознавал, от этого не отрекался, напротив, не представлял себе иного существования. И естественно, что при таком понимании и сознании своего ничтожества пред лицом большого целого Каратаев не мог выделять одну какую-либо личность над другой.

Для него и Бонапарт, и Пьер, и Кутузов, и француз, который вел его на казнь и стрелял в него по приказу своего начальства или только из чувства озлобления, — величины равносильные и равноценные.

Каратаев — солдат, а военная служба, с ее субординацией, с выработанной долгой службой и страхом наказания неизбежной боязнью не оказать должного почтенья начальникам всевозможных рангов, резко дисгармонировала с тем мировоззрением, в основу которого положена мысль о полном равенстве людей, всех людей без исключения.

Но долголетняя солдатская служба не убила в Каратаеве этой мысли и этого чувства, и Пьера уже при первой встрече с Платоном поразила в последнее именно то, что солдат Каратаев меньше всего походил на солдата. Здесь характерна для Каратаева и это бессознательное смешение и отождествление «христианского — крестьянского» и умение отказаться от наносных пластов, приставших к чистым образцам народной мудрости и к метким изречениям, в которых отразилась вся соль и мудрость векового опыта и наблюдений.

Пред нами истинный сын народа-гиганта, впитавший в себя все соки родного чернозема, и только случайно, силою не зависящих от него обстоятельств, очутившийся в неподходящей и чужой обстановке солдатской и военно-походной жизни.

Во время походов и «дела» можно было только урывками возвращаться к традициям родной земли, к «христианскому» житью, но в плену эта преграда рухнула, и Каратаев, в то время как
повстречался с ним Пьер, оказался тем, каким он был всегда, простым русским пахарем, народным богатырем Микулой Селяниновичем.

Простои русский пахарь, не испорченный городом и его показной цивилизацией, Каратаев, по замыслу Толстого, должен олицетворить в себе в самом чистом и нетронутом виде святая святых русского народа, его национальный гений. Сконцентрировавший в себе все стороны народного духа,

Платон Каратаев предстает перед нами не резко выражен ной индивидуальностью, а только частицей, микроскопической частицей колоссального организма; но эта частица живая и потому всем своим существованием может и должна свидетельствовать о целом народе.

Судьба Каратаева, его взгляды — символически олицетворенная судьба русского народа и его миропонимания. Это до очевидности ясно из понимания Каратаевым «мира», из полного уравнения им «христианства — крестьянства», и еще яснее сказывается в том, что на своем образном языке Каратаев объяснил: «Рок головы ищет».

«Рок головы ищет» — это означает, что вся наша жизнь, независимо от личных симпатий, желаний и стремлений, есть целесообразное сцепление целого ряда обстоятельств, которые в конечном счете все приводят к лучшему, к добру, к правде. Это именно тот фаталистический оптимизм русского народа, который, по справедливому замечанию Овсянико-Куликовского, часто смешивают со «смирением», с которым фаталистический оптимизм мало соприкасается.

Этот фаталистический оптимизм означает только то, что все в конце концов обернется к лучшему, что людям не следует вмешиваться в естественный ход вещей в надежде направлять его своей сознательной и капризной личной волей, ибо этот процесс совершается и направляется силами, от нас независящими.

Такова типичная черта русского национального духа, черта, Выработанная своеобразно сложившейся историей страны и всем тем комплексом явлений, благодаря которым в течение веков и тысячелетий вырабатывается национальный тип, отличительные особенности того или иного народа.

В изуродованном виде мы встречаемся с тем же фаталистическим оптимизмом, например, у Обломова, у которого уверенность в том, что все в конце концов обернется к лучшему, выродилась в болезнь, в лень мысли и чувства; да и на каждом шагу многочисленные факты современной действительности и нашего прошлого свидетельствуют о том, что фаталистический оптимизм — доминирующая черта русского национального характера. Эта черта, мы увидим ниже, сильно сказывается и в Кутузове, в несколько, правда, преобразованном виде.

Среда, традиции, жизненный опыт, тот или иной процент культуры и интеллигентности накладывают свою печать на эту отличительную черту национального характера, несколько, повторяя, видоизменяя его, часто уродуя, как в Обломове, но сердцевина, основа всегда одна и та же …

Вернемся к Каратаеву. Толстой подчеркивает в нем еще одну черту, которую характеризует такими словами: «Он пел песни, не так, как поют песни песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться … ».

Как не припомнить тут процесса народного поэтического творчества! Народ-поэт всегда творит непосредственно, творит потому, что в творчестве находит внешнюю оболочку для своих переживаний, дум, для выражения своего миропонимания и отношения к текущей действительности. Это творчество во имя творчества, не преследующее никаких извне лежащих целей, это творчество-самоцель.

И так пел Каратаев, типичный сын народа, плоть от плоти его; его песнь — часть его самого, песнь как органическая потребность живого существа, наделенного способностью слагать свои слова в звучные и красивые рифмы, песнь, не им выдуманная и не им составленная, а унаследованная, вкоренившаяся в него вместе со всеми остальными типичными народными особенностями. Эта небольшая, но характерная деталь в образе Каратаева, который художественно олицетворил в себе русский народный дух.

Так именно понял Каратаева Пьер, и это понимание стало для него спасением.

Пьер типичный представитель русской интеллигентной молодежи, да и не только молодежи, оторвавшейся от народа и потому не нашедшей для себя твердой почвы в родной действительности. И чтобы человек такого склада мысли и переживаний мог исцелиться от своего «недуга», то есть найти почву под ногами, ему нужно было почувствовать неразрывную связь с народом, с тем, кто является подлинным выразителем
духа страны. Каратаев, в котором в чистом виде, сконцентрирован этот народный дух, только и мог оказаться таким исцелителем-спасателем.

Встреча Пьера с Каратаевым — это встреча оторванной от народно-национальной формы интеллигенции с народом. И образ Каратаева приобретает, таким образом, глубокое символическое значение.

Обратимся к Кутузову.

Кутузов, так же как и Каратаев, типичный сын своего народа. Но с той разницей, что и его общественное положение, и среда, в которой он рос и воспитывался, наложили свою печать на проявляющийся в нем народный дух. Вот почему трудно было бы представить себе Кутузова в роли исцелителя «недуга» Пьера.

Толстой рисует Кутузова и как человека с определенно выраженной
индивидуальностью, и как исторического деятеля. С этих позиций он не мог не возвыситься над остальными людьми, мнимыми и подлинными героями этого бурного времени и, при всей склонности Толстого отрицать какую-либо роль личности в историческом процессе, не сыграть заметной роли в русской жизни того периода.

Перед нами простой и очень добрый человек, которого не испортили ни слава, ни почет, ни власть. В битве, на военном совете или у себя на квартире, во время отдыха после трудов, Кутузов неизменно искренен, чужд ложного самолюбия, ложного понимания своей власти, одинаково доступен всем обращающимся к нему за помощью или советом.

По своему положению главнокомандующего армией он не может отказаться от необходимых атрибутов власти и военной дисциплины, но, очевидно, это часто тяготит его, и при удобном случае он, не считаясь с тем, что это вызовет недовольство вышепоставленных, готов забыть про свою власть и про свое положение и предстать перед окружающими простым и добродушным стариком.

Человек глубоко преданный интересам своей родины и своего народа, Кутузов выделяется среди окружающих его генералов именно тем, что в войне не видит средств для своего возвышения, а в своих распоряжениях и поступках, как главнокомандующий, не станет проявлять личный и мелочной интерес.

Он приходит к мысли о необходимости покинуть Москву и отступить с армией в глубь страны, но это вызывает в нем искреннюю и глубокую скорбь, невыразимую словами, и, как всякого человека, переживающего неподдельное горе, Кутузова в такой момент не интересуют нисколько мотивы иного порядка: не отзовется ли это на его положении, не вызовет ли такое распоряжение недовольство. И, естественно, напыщенный Растопчин, вопивший, как о преступлении, об оставлении «священной и древней столицы Москвы», только раздражает Кутузова.

О том, что Кутузов искренно переживал тяжелую драму, когда вынужден был отдать приказ об оставлении Москвы, что он жил мыслью о большом горе, ярко свидетельствует сцена, когда в главный штаб примчался вестник с сообщением, что Москва покинута французами. Ночью Кутузова разбудили, чтобы доложить об этом.

«Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову [вестнику] своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?

Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.

— Говори, говори скорее, не томи душу, — перебил его Кутузов. Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Только начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сощурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов. Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей … – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! — И он заплакал».

В этом глубоком переживании горя страны Кутузов, как человек, сказался весь, сказался, как типичный сын своего народа: горе народа было и его горем, переживания народа — его переживаниями. В этих переживаниях личность Кутузова, как типичного сына своего народа, вырисовывается еще и с другой стороны.

Как известно, начальствующие над русской армией в 1812 году не соглашались уступать французам русские города без боя и настаивали не столько на тактике оборонительной, сколько на тактике нападения на неприятеля, хотя здравый смысл и возражал против этого.

Чисто инстинктивно, по какому-то непонятному чутью народные массы пришли к мысли, что спасение страны в завлечении неприятеля вглубь России. И, вопреки всем воззваниям губернаторов и генерал-губернаторов, жители покидали города, оставляя их на произвол судьбы. Эта живая связь с народом подсказала то же самое Кутузову; он первый высказался за эту чисто народную военную тактику и вопреки доминирующему на военном совете настроению приказал отступить.

Как мы знаем, Кутузов оказался прав. Как же пришел Кутузов к этой мысли? Как уловил он подлинное настроение народа? Почему решение Кутузова оказалось единственно правильным?

Тут мы подходим к другой характерной черте Кутузова, той черте, которая лучше всего обнаруживает в нем присутствие народного духа.

Толстой, выясняя роль Кутузова, как главнокомандующего армией, говорит, что, в сущности, Кутузов не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что ему предлагали. Все его распоряжения сводились только к следующему: «Да, да, сделайте это!» — «Нет, не надо, лучше подождем!» — «Да, да, съезди, голубчик, посмотри» и мы находим у Толстого объяснение такому поведению Кутузова как главнокомандующего.

А дух войска есть не что иное, как отражение общего, господствующего в народе настроения в тот или иной исторический момент, настроение это — результат бесчисленного количества всевозможных причин, часто совершенно неуловимых даже для самого тонкого наблюдателя.

Иными словами, тут не может быть речи о чем-то произвольном, направляемом силами нашего ума и по заранее составленному плану. Мы возвращаемся поэтому к каратаевскому фатализму, к фаталистическому оптимизму: «все обернется к лучшему».

Обернется в глазах Кутузова к лучшему именно потому, что огромное целое, именуемое народом, не может в момент, когда дело идет о существовании, впасть в ошибку, пойти по ложному пути. Народ же шел по пути завлечения неприятеля вглубь страны, инстинктом предугадав, что Москва окажется западней для французов, которые с неудержимой силой влеклись туда, где воображаемая победа должна была оказаться фактическим поражением.

Таково было оправданное дальнейшим ходом событий настроение народа, фаталистически влекомого к необходимости удаляться вглубь страны: Кутузов, живший одним настроением с народом, влеком был к тому же. Отсюда становится понятным то непонятное для присяжных историков явление, что в главнокомандующие русской армией, к тому же в такой отчаянный момент, был призван нелюбимый двором, по общепринятому мнению в высших военных сферах неспособный генерал, старик, отживший свой век!

Толстой усиленно подчеркивает это, противопоставляя Кутузова Наполеону: центр тяжести такого незаурядного события, как назначение Кутузова в главнокомандующие, не в ходячем мнении о гениальности полководца, а именно в не зависящих ни от кого причин ах, тех причинах, которые могущественнее целого легиона сильных мира сего.

Эти причины продиктовали народу известную тактику; Кутузов, живший одной мыслью с народом, не мог не принять ту же тактику, а приняв ее, оказался сильнее всех своих противников, больше того, эти противники в решительную минуту против собственной воли должны были дать молчаливое согласие на избрание Кутузова.

На этой почве и должны были внутренне сойтись в одном месте Кутузов и Каратаев. Сойтись, несмотря на то, что один, Каратаев, — простой мужичок, оторванный силой обстоятельств от сохи, другой, Кутузов, — старый боевой генерал и главнокомандующий многотысячной армией. Ибо в обоих в одинаковой степени, хотя и отличаясь в некоторых оттенках, жил тот же «русский национальный дух», ибо оба они олицетворяли в себе то, что мы называем национальным гением.