5
(2)

ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ (1856–1909)

Если ночи тюремны и глухи,
Если сны паутинны и тонки,
Так и знай, что уж близко старухи,
Из-под Ревеля близко эстонки.

Вот вошли,- приседают так строго,
Не уйти мне от долгого плена,
Их одежда темна и убога,
И в котомке у каждой полено.

Знаю, завтра от тягостной жути
Буду сам на себя непохожим…
Сколько раз я просил их: «Забудьте…»
И читал их немое: «Не можем».

Как земля, эти лица не скажут,
Что в сердцах похоронено веры…
Не глядят на меня — только вяжут
Свой чулок бесконечный и серый.

Но учтивы — столпились в сторонке…
Да не бойся: присядь на кровати…
Только тут не ошибка ль, эстонки?
Есть куда же меня виноватей.

Но пришли, так давайте калякать,
Не часы ж, не умеем мы тикать.
Может быть, вы хотели б поплакать?
Так тихонько, неслышно… похныкать?

Иль от ветру глаза ваши пухлы,
Точно почки берез на могилах…
Вы молчите, печальные куклы,
Сыновей ваших… я ж не казнил их…

Я, напротив, я очень жалел их,
Прочитав в сердобольных газетах,
Про себя я молился за смелых,
И священник был в ярких глазетах.

Затрясли головами эстонки.
«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!

Добродетель… Твою добродетель
Мы ослепли вязавши, а вяжем…
Погоди — вот накопится петель,
Так словечко придумаем, скажем…»

Сон всегда отпускался мне скупо,
И мои паутины так тонки…
Но как это печально… и глупо…
Неотвязные эти чухонки…

1906

Стихотворение «Старые эстонки» — отклик И.Ф. Анненского на жестоко подавленные революционные выступления в Эстонии (1905– 1906 гг.); старые эстонки — матери казнённых. Иннокентий Федорович как-то заметил, что Достоевский «был поэтом нашей совести», и эту характеристику с полным правом можно отнести к нему самому. Диалог с мерещащимися герою тенями обретает повышенную достоверность из- за сугубого реализма деталей: эстонки «из-под Ревеля», «в котомке у каждой полено», чулок, который они вяжут, не только «бесконечный», но и «серый», священник, яко- бы молящийся о погибших бойцах, «в ярких глазетах».

В предпоследней строфе бытовая деталь «чулочные петли», благодаря контексту угрожающей реплики, обретает сход- ство с петлёй виселицы:

…Погоди — вот накопится петель, Так словечко придумаем, скажем…

Особую жуть монологу эстонок придает словосочетание «палач с палачихой», так как виновными в казнях оказываются и герой, и его жена, а необычное производное от «палач» — «палачиха» — приобретает окраску уничтожающей и презрительной иронии.

Отточие перед последней строфой обозначает конец кош- марного сновидения, и заключительные предложения герой произносит уже наяву. Они пронизаны горькой самоирони- ей и стремлением всемерно приглушить упрёки собственной совести; недаром эстонские старухи обозначены пренебрежительным «чухонки». Создаётся грустное впечатление о бесси- лии героя и бесплодности его угрызений, и, как ни странно, это приближает его к нам — ведь далеко не во всех сложных жизненных ситуациях мы следуем велениям совести, и дале- ко не у всех эту совесть можно назвать «кошмарной».

Необычен ритмический рисунок стиха — трёхстопный анапест с частыми спондеями на первом слоге создает жёсткую и «неот- вязную» интонацию, которую смягчают женские рифмы.

В 1905 г. М.А. Врубель пишет картину «Кровать. Этюд “Бессонница”». Угловатые складки пустого измятого ложа вызывают аналогичные ассоциации — угадываются мучения неугомонной больной совести.

 

5 / 5. 2

.