0
(0)

«Тёмные аллеи», традиционно определяются исследователями Бунина как энциклопедия любви. Юрий Мальцев обстоятельно перечисляет «разнообразные оттенки любви и причудливейшие её разновидности», представленные в этой книге: «Тут и возвышенное чувство обожания, чуждое плотского влечения» («Натали»), «тут и животная любовь-функция» («Кума»), «и продажная «любовь» проститутки» («Барышня Клара»), «Тут и любовь-вражда («Пароход «Саратов»», где плотское влечение героев друг к другу сочетается с соперничеством характеров и взаимной душевной неприязнью) и «любовь отчаяние» («Зойка и Валерия»), «тут и любовь-колдовство («Железная шерсть»), и любовь как радостное опьянение («Качели»), и любовь-самозабвение («Холодная осень»), и любовь-жалость, неотделимая от нежности и сострадания» («Таня», «Руся», «Мадрид», «Три рубля»).

Причём, по мнению исследователя, «сами разновидности чувства, в свою очередь, дробятся на ещё более тонкие оттенки. Так, например, любовь-жалость в рассказе «Визитные карточки» странным (но понятным) образом сочетается с бесстыдством сладострастия, а нежность — с «ненавистью страсти и любви».

Однако среди сорока рассказов книги есть один, глубоко и убедительно раскрывающий другую сторону внутренней жизни человека и отношений между людьми. Нелюбовь. Этой теме посвящён самый ранний рассказ цикла — «Кавказ».

Во многих рассказах «Тёмных аллей» любовь, вне зависимости от её оттенка и разновидности, предстаёт как мучительно-сладостное совпадение с любимым человеком, полное растворение в нём. Молодой герой рассказа «Ворон» в демонстрации внешнего безразличия к нему «юной, легконогой» няньки его восьмилетней сестры чувствует «радостный страх» «общего счастья быть возле друг друга».

Этой же лёгкой безмятежностью счастья пронизано его восклицание: «Сколько трепетной нежности было для нас даже в одном этом — в совместных усилиях тащить её, то и дело касаясь рук друг друга».

Героиня рассказа «Холодная осень», тридцать лет назад проводившая возлюбленного на войну и пережившая его гибель, спрашивает себя: «Да, а что же всё-таки было в моей жизни?» И отвечает себе: «Только тот холодный осенний вечер. И это всё, что было в моей жизни, — остальное ненужный сон».

Расставаясь со случайно встреченной на пароходе попутчицей, герой рассказа «Визитные карточки» целует ей «холодную ручку с той любовью, что остаётся где-то в сердце на всю жизнь … ».

Герой рассказа «Поздний час» памятью уносится в своё прошлое, незаметно превращая рассказ-воспоминание о любимой девушке в мысленный разговор с ней: «…с радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз. И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку, чувствуя через неё всю тебя».

Этого растворения друг в друге лишены безымянные герои «Кавказа». Каждый из них сосредоточен на самом себе. Герой «воровски» живёт «затворником» В снимаемых для встреч с замужней женщиной номерах, «от свидания до свидания с нею». Ему льстит, что приходящая к нему «бледна прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины».

Однако и бледность героини, и срывающийся голос, и суетливость («бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять меня») — проявление отнюдь не любви, а страха перед разоблачением.

Предчувствие неотвратимого возмездия за тайные свидания не оставляет в душе героини места другому чувству. А реального человека, с которым она живёт от свидания к свиданию, вытеснил созданный её экзальтированным воображением зловещий образ догадывающегося обо всём и готового на решительные и страшные поступки «жестокого, самолюбивого» мужа: «Мне кажется … он что-то подозревает, что он знает что-то, — может быть, прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу… Теперь он почему-то следит буквально за каждым моим шагом … »

План героев-конспираторов («уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели»), хоть и назван «наш», принадлежит не им обоим, а одному их них — ему, а не ей. Именно он «знал это побережье, жил когда-то некоторое время возле Сочи, — молодой, одинокий, — на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди чёрных кипарисов, у холодных серых волн … ».

Герой движим вполне понятным стремлением повторить полученные в молодости впечатления, обогатив их присутствием рядом «любимой взволнованной женщины».

Несмотря на признание героя в том, что нервное поведение приходящей к нему женщины потрясало его «жалостью и восторгом», автор не позволяет ощутить глубины этих чувств героя. Правда, навязчивый, липкий страх героини (для героя во многом надуманный, эфемерный, ибо ему так и не суждено будет ни разу встретиться с её «жестоким» мужем-офицером) передастся и герою рассказа. По вокзалу и платформе он бежит, «надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в воротник пальто». Сев в купе, место будущей тайной встречи с ней, он «немедля опустил оконную занавеску», «на замок запер дверь».

После второго звонка герой «похолодел от страха». Увидев в окно высокую фигуру её мужа, он «отшатнулся от окна, упал в угол дивана». Наконец, деньги перенёсшему её вещи кондуктору он суёт «ледяной рукой».

Запретность отношений (к каким, несомненно, относится связь одинокого мужчины и замужней женщины) у Бунина часто увеличивают силу любви, неукротимого тяготения людей друг к другу, снося условные барьеры потоком безумной, всепоглощающей страсти, не ведающей логических доводов и границ приличия. Один из исследователей Бунина видит в этом даже «некий признак подлинности, ибо обычная мораль оказывается, как и всё установленное людьми, условной схемой, в которую не укладывается стихия естественной жиэни».

Мощнее всего это показано в «Солнечном ударе»: «Вошли в большой, но страшно душный, горячо накалённый номер … и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступлённо задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой».

Однако «преступность» положения героев «Кавказа» не усиливает их взаимности. Поспешность «воровских» встреч в переулке возле Арбата не отпускает героев и в безопасном, запертом купе. Даже оставшись вдвоём и никуда не спеша, двигаясь навстречу своей мечте — «югу, морю», они не чувствуют ни умиротворения, ни спокойствия, ни прилива всепоглощающей нежности.

Герой обложен льдом страха. Зажатость измученной подозрениями героини выражена в «жалостной» улыбке, отсутствии самого естественного жеста — поцелуя спутника – и нервном монологе, на который опять падает мрачная тень мужа, преследующего неверную жену, и угрозы неминуемой расплаты.

Постоянное беспокойство, непрекращающийся страх и тревога героев усиливаются городским пейзажем. В день отъезда «в Москве шли холодные дожди», «было грязно, сумрачно». «Был тёмный, отвратительный вечер» (и люди сновали «в тёмном свете вокзальных фонарей»), когда герой ехал на вокзал и внутри у него всё «замирало от тревоги и холода».

Душу героя могла бы согреть любовь к его жалостно улыбающейся спутнице. Но в том-то и дело, что любви нет. Поэтому и солнечные утренние пейзажи за окном поезда радости в
душу не вселяют: «за мутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги, арбы, влекомые волами… Дальше пошёл безграничный простор нагих равнин с курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче…».

По мысли Бунина, человеку могут быть дарованы свыше «мучительная красота обожания» и «телесное упоение». (Герой рассказа «Натали» чувствует «сразу две любви, такие разные и такие страстные», воспринимая их сплетение как наказанье Божье.)

Эту «мучительную красоту обожания» и «телесное упоение» дано испытать многим героям «Темных аллей» в мгновения наивысшего взлёта и обострения чувств. Идя за обожаемой им девушкой, скрипя в тишине по снегу, герой «Чистого понедельника» с умилением глядит «на её маленький след, на звёздочки, которые оставляли на снегу новые чёрные ботинки». Дальше происходит то, что в обыденной жизни можно назвать чудом, но что естественно для мира людей любящих: «она вдруг обернулась, почувствовав это: «Правда, как вы меня любите!» — сказала она с тихим недоумением, покачав головой».

У героя рассказа «В одной знакомой улице» не задержалось в памяти имени возлюбленной («дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью, уехавшая в Москву на курсы»). Но как единственный миг («больше ничего не помню») оставила «поэзия памяти»! подробности трепетно-нежной встречи с ней: «были эти слабые, сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слёзы, тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы, и губы её уже горели, как в жару, когда я расстёгивал её кофточку, целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой остриём…».

Память героя рассказа «Руся» тоже сохранила одно из самых незабываемых мгновений: «однажды она промочила в дождь ноги», «и он кинулся разувать и целовать её мокрые узкие ступни — подобного счастья не было во всей его жизни».

Герой рассказа «Натали» Мещерский признаётся, стоя на коленях возле постели любимой женщины: «А потом ты на балу — такая высокая и такая страшная в своей уже женской красоте, — как хотел я умереть в ту ночь в восторге своей любви и погибели! Потом ты со свечой в руке, твой траур и твоя непорочность в нём. Мне казалось, что святой стала та свеча у твоего лица».

Такого погружения в «мучительную красоту обожания» и «телесное упоение» не дано испытать героям «Кавказа». «Не было после того ни единого дня без … этих коротких встреч и отчаянно долгих, ненасытных и уже нестерпимых в своей неразрешённости поцелуев». Эта фраза при всей кажущейся «вписанности» в фабулу «Кавказа» (короткие встречи, неразрешённость поцелуев) всё же является воспоминанием героя другого рассказа — «Ворон».

Отношения героя и героини «Кавказа» при всей напряжённости обстоятельств их встреч томительно-однообразны.

Парадоксально, но в истории мужчины и женщины, тайно встречающихся в гостиничных номерах, ночующих в запертом купе, наконец отдыхающих на Кавказе, нет ни одного поцелуя («войдя, она даже не поцеловала меня»).

Само повествование о добытых с такими ухищрениями днях свободы на благословенной кавказской земле напоминает не поэму о дерзких любовниках, добившихся вожделенной цели, а неторопливый рассказ о пресытившихся совместной жизнью, уставших друг от друга супругах: «потом мы уходили на берег», «купались и лежали на солнце до самого завтрака»; «жар спадал», «мы открывали окно». Отсутствие динамизма восполнено мастерски выписанными пейзажами Кавказа.

Но не стоит забывать: повествование ведётся от лица одного из участников истории. Стало быть, длительное любование неповторимыми видами Кавказа в разное время суток означает ещё и переключение внимания героя-рассказчика со своей спутницы на дивную красоту южного края. В этом отношении показательна фраза «Я просыпался рано, пока она спала, до чая, который мы пили часов в семь, шёл по холмам в лесные чащи».

В описании утреннего Кавказа нет и намёка на то, что его видит недавно подавленный страхом гостиничный затворник. «Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами стояла предвечная белизна снежных гор … »

Величественность и спокойствие при роды гармонируют с безмятежным состоянием героя. Оно, вероятно, поддерживается восприятием Кавказа как старого доброго знакомого, с которым произошла новая встреча, и ещё — отсутствием рядом неврастеничной спутницы. (Вопреки совместно совершённому побегу герой опять вправе сказать о себе: «молодой, одинокий»)

О героине сказано мало: она разумеется «плакала». Этот глагол употреблён дважды и оба раза вправлен в оксюморонные конструкции. Сначала героиня льёт слёзы при виде громоздящихся за морем удивительных облаков: «они пылали так великолепно, что она порой ложилась на тахту … и плакала».

Ещё женщина «радостно плакала» при виде сбежавшихся к освещённому окну тявкающих чекалок. По сути же, никакого оксюморона нет, психологически всё объяснимо и оправданно. Великолепно пылающие в лучах заката облака вызывают слёзы отчаяния: «ещё две, три недели — и опять Москва».

Кавказ, вопреки «дерзкому» плану героев, не избавил их от внутреннего затворничества и опустошённости. (Видно, И впрямь нет ничего более удручающего, чем сбывшаяся мечта.) Отдавшийся беззаботному созерцанию кавказской природы герой не замечает мучений своей спутницы.

Героиня с мазохистской настойчивостью продолжает изводить себя истерическим предчувствием возвращения к ревнивому мужу. Кавказ не соединил героев, не сблизил их. Но в условиях свободы Кавказа, раздвинувшего тесноту гостиничного номера и перегородки купе, стала очевидна пропасть, разделяющая героев и предсказывающая их скорое расставание.

Каждый из них продолжает находиться в мире, созданном исключительно для самого себя. Места для другого в этом мире нет. Такое поведение характерно уже не для опостылевших друг другу супругов, а для эгоцентричных подростков. Впрочем, и тех и других прочно удерживает в своих объятиях властная сила безразличия к окружающим — нелюбовь.

После вязкого, будто топчущегося на месте, повествования о «безнадёжно-счастливых» кавказских днях двух нелюбящих героев финал рассказа — самоубийство мужа-офицера, не сумевшего найти обманувшую его жену, — звучит как гром среди ясного неба.

Тот, кто держал в страхе, сам расправился с собой. «Палач оказывается жертвой». Жертвой понятий об офицерской и супружеской чести, жертвой условий, принятых в обществе, жертвой своей необузданной, «жестокой» ревности.

Судя по высокопарной угрожающей фразе, переданной в пересказе его жены («ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера»), и эффектном, приведению угрозы в исполнение (побрился, надел белоснежный китель, выпил бутылку шампанского, кофе и выстрелил себе в виски из двух револьверов), третий безымянный герой «Кавказа» движим чем угодно, но только не любовью».

Не исключено, что именно болезненная мнительность, неоправданная ревность и нескончаемые угрозы мужа вкупе с отсутствием нежности и внимания (того, что и принято называть любовью) подтолкнули доведённую до нервного истощения женщину к жалкой супружеской измене в незаметных номерах на Арбате.

Парадокс, но именно потенциальная угроза, исходящая от почти фантомного супруга, поддерживала зыбкую тайну отношений двух не способных на любовь героев.

И именно реальному двойному выстрелу офицера (полголовы снесло) суждено, вероятно, положить конец тому, что в его понимании называлось супружеской изменой, а на
самом деле было муторной мукой нелюбви.

0 / 5. 0

.