Война и мир. Народные типы романа

Национальные симпатии Толстого с особенной ясностью сказываются в тех частях «Войны и мира», в которых выведены народные типы, например, типы солдат, изображенных с глубоким сочувствием. Этот народный мир Толстой противопоставляет образованному, светскому обществу, в изображении которого много скрытой иронии, а подчас и сатирического негодования. В нравственном отношении народные типы Толстого стоят, безусловно, выше большинства великосветских типов, несмотря на внешний блеск и все преимущества положения последних. Это нравственное превосходство народных типов, как их изображает Толстой, основано главным образом на бессознательном подчинении высшей воле, объединяющей народ в одно гигантское целое. Из этого чувства подчиненности проистекает отсутствие себялюбивой заботы о своем «я», о собственной личности, отсутствие желания выдвинуться перед другими, отсутствие всякой аффектации в словах и поступках, вызванной стремлением обращать на себя всеобщее внимание, производить на других наиболее благоприятное впечатление, то есть отсутствие именно тех свойств и привычек, которые, по мнению Толстого, составляют характерную принадлежность высших классов.

Живым олицетворением этих национальных черт русского народно-го характера является Платон Каратаев, знакомство с которым произвело на Пьера сильное впечатление и который «остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго, круглого». У Каратаева совершенно нет чувства своей личности, своей обособленности: «жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь: она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал». Чувствуя себя лишь «частью целого», Каратаев и в других людях ценил не их личность, а то общее, которое они имели с ним и между собою, то есть их «человечность». Оттого он и не привязывался ни к кому в особенности, но зато жил любовно со всеми, с кем его сводила судьба. По этому отсутствию чувства личности и всяких эгоистических стремлений Каратаев напоминает некоторые из

Тургеневских народных типов, например Касьяна и Лукерью. Чувствуя себя не обособленной личностью, а частью некоего целого, Каратаев обнаруживает это даже в самом способе мышления, в самих речах своих: он точно высказывает не свои собственные мысли, а нечто имеющее общее и безусловное значение; оттого речь его пересыпана пословицами и поговорками, в которых выразились народные взгляды, народная мудрость. Все миросозерцание Каратаева проникнуто каким-то светлым фатализмом, глубокой верой в неизбежное торжество нравственного закона и справедливости. Эта вера выражается, например, в его рассказе о купце, безвинно сосланном на каторгу. Слушая чужие рассказы, он особенно радуется таким фактам и случаям, в которых наглядно проявляется внутреннее «благообразие», то есть соответствие человеческих действий с нравственным законом. Из этого оптимистического настроения и отсутствия заботы о себе вытекает и его постоянная бодрость, веселое и ровное

расположение духа; даже в плену, в самых тяжелых условиях жизни он не теряет этой бодрости, которая составляет его нравственную силу. Все его слова и поступки проникнуты «духом простоты и правды» именно потому, что он вовсе не заботится о том впечатлении, какое производит на других. Этот же «дух простоты и правды» составляет отличительную черту и других народных типов Толстого, не только простых солдат, но и таких лиц, как Тушин, Тимохин или даже сам Кутузов: с этой точки зрения все они являются такими же национальными типами, как Каратаев и другие солдатики. «Кутузов, — говорит Толстой, противопоставляя русского полководца Наполеону, — никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству … он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи». Но именно потому Кутузов и стоит, по мнению Толстого выше Наполеона, который всегда старался «играть роль» и который воображал, что он руководит судьбой миллионов людей, между тем как в действительности он был только слепым орудием истории. Наполеон, по словам Толстого, менее всего имел право на звание гения, потому что он «до конца жизни своей не мог понимать ни добра, ни красоты, ни истины», руководясь в своих поступках только эгоизмом и тщеславием, между тем как, по глубокому убеждению Толстого, «нет истинного величия там, где нет простоты, доброты и правды».