«Я мечтою ловил уходящие тени». Анализ стихотворения

КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ (1867–1942)

Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как будто ласкали,
Словно нежно ласкали отуманенный взор.

И внизу подо мною уж ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени,
Уходящие тени потускневшего дня,
И все выше я шел, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

1894

С портрета В.А. Серова (1905) смотрит на нас «ликующий, безумный, эдгаровский» Бальмонт (по выражению В. Брюсова), «с головы до пят… человек декаданса… Он существовал как бы в другом, нематериальном, выдуманном им самим мире, — в мире музыкальных звуков, шаманского бор- мотанья, экзотических красок, первобытной космогонии, бесконечных, набегающих одно на другое художественных отражений». (Орлов Вл. Бальмонт // Предисловие к однотомнику: К.Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969. С. 6.) Выбранные нами для анализа стихи наглядно подтверждают сказанное.

Вся образная структура стихотворения Бальмонта построена на контрастах: между верхом («И чем выше я шёл…») и низом («А внизу подо мною…»), небесами и землёй (оба эти слова в тексте пишутся с большой буквы — значит, им придаётся исключительно весомое символическое значение), днём (светом) и тьмой (угасанием).

Лирический сюжет заключается в движении героя, снимающем указанные контрасты. Восходя на башню, герой покидает привычный земной мир в погоне за новыми, никем не изведанными прежде ощущениями. Он мечтает («Я мечтою ловил…») остановить ход времени, приблизиться к вечности, в которой обитают «уходящие тени».

Это ему вполне удаётся: в то время, как «для уснувшей Земли» наступает ночь — пора забвения и смерти (вспомним Тютчева!), для героя продолжает сиять «огневое светило», приносящее обновление и духовный подъём, а далекие очертания «выси дремлющих гор» становятся всё более зримыми. Наверху героя ждёт неясная симфония звуков («И какие-то звуки вокруг раздавались…»), что знаменует его полное слияние с высшим миром. Позднее Ал. Скрябин, вдохновлённый опытом символистской поэзии, пытался воплотить в своих музыкальных сочинениях те космические звучания, о которых пишет Бальмонт.

Величественная картина, воссозданная в стихотворении, уходит корнями в романтические представления о гордом одиночке (ср. у Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу…»), бросающем вызов привычным земным установлениям. Но здесь лирический герой вступает в противоборство уже не с обществом, а со вселенскими, космическими законами, и выходит победителем («Я узнал, как ловить уходящие тени…»). Тем самым Бальмонт косвенно намекает на богоизбранность своего героя (а в конечном счёте и на свою собственную богоизбранность, ведь для старших символистов, к которым он принадлежал, была важна мысль о высоком, «жреческом» предназначении поэта).

Однако стихотворение покоряет сегодняшнего читателя, главным образом, не своей идеей, а чарующей пластикой, музыкальностью, которая создаётся волнообразным движением интонационных подъёмов и спадов (вы, конечно же, обратили внимание на постоянные повторы фраз, точные и варьирующиеся), трепетными переливами звуковой структуры (особую нагрузку несут шипящие и свистящие согласные, а также сонорные Р и Л), наконец, завораживающим ритмом четырёх- стопного анапеста (в нечётных строках он утяжелён цезурным наращением).

С этим стихотворением перекликается созданная через 15 лет «Сказка о замке» замечательного литовского живописца М. Чюрлёниса: та же фантастичность сюжета и деталей, то же устремление ввысь, та же приглушённая красочность и певучесть линий.

Образ поэта, сформированный в стихотворении, весьма точно характеризуется отрывком из «Слова о Бальмонте» Марины Цветаевой:

«С Бальмонтом — всё сказочно. “Дороги жизни богаты” — как когда-то сказал он в своих “Горных Вершинах”. — Когда идёшь с Бальмонтом — да, добавлю я. Я часто слышала о Бальмонте, что он — высокопарен. Да, в хорошем, корневом, смысле — да. Высоко парит и снижаться не желает. Не желает или не может? Я бы сказала, что земля под ногами Бальмонта всегда приподнята, т.е.: что ходит он уже по первому низкому небу земли». (Цветаева М.И. Слово о Бальмонте // Собр. соч. В 7 тт. Т. 4. М., 1994. С. 272.)

Однако Бальмонт вызывал у современников весьма противоречивые чувства. Вот с каким совершенно противоположным настроением вспоминает о поэте Андрей Белый:

«Я увидел Бальмонта у Брюсова: из-за голов с любопытством уставился очень невзрачного вида, с худым бледно-серым лицом, с рыже-красной бородкой, с такими же подстриженными волосами мужчина, — весь в сером; в петлице — цветок; сухопарый; походка с прихромом; прижатый, с ноздрями раздутыми, маленький носик;
с краснеющим кончиком; в светлых ресницах — прищуренные, каре-красные глазки; безбровый, большой очень лоб; и пенсне золотое; движения стянуты в позу: надуто-нестрашным надменством; весь вытянут: в ветер, на цыпочках, с вынюхом (насморк схватил); смотрит — кончиком красной бородки, не глазками он, — на живот, не в глаза. Так поглядывал, чванно процеживая сквозь соломинку то, что ему подавали другие; и в нос цедил фразы иль, точно плевок, их выбрасывал, квакая как-то, с прихрапом обиженным: взглядывал, точно хватаясь за шпагу, не веря в слова гениальные, собственные, собираясь их доказать поединком: на жизнь и на смерть.

Что-то детское, доброе — в очень растерянном виде: и — что-то раздавленное. Помесь рыжего Тора [в германо-скандинавской мифологии бог грома, бури и плодородия], покинувшего парикмахера Пашкова, где стригся он, чтобы стать Мефистофелем, пахнущим фиксатуаром [восковая помада для волос], — с гидальго, свои промотавшим поместья, даже хромающим интеллигентом, цедящим с ковыром зубов стародавний романс: “3а цветок… — не помню — отдал я все три реала, чтоб красавица меня за цветок поцеловала”. Лоб — умный». (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 241–242.)

И всё же хочется вновь вернуться к Цветаевой:

«Так и остался Бальмонт в русской поэзии — заморским гостем, задарившим, заговорившим, заворожившим её — с налёту — и так же канувшим». (Цветаева М.И. Герой труда // Собрание сочинений в 7 тт. Т. 4. М., 1994. С. 57.) Пожалуй, по праву он сказал о себе (хотя и не без всегда присущему ему самолюбования):

Я — изысканность русской медлительной речи, Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны…
(Из стихотворения 1901 г.)