Русскую литературную классику всегда отличало обостренное внимание к миру детства. Дитя воспринималось как средоточие нравственного потенциала, отражение не только состояния общественного «здоровья», но и благополучия мира в целом. Детство в сознании отечественных писателей было той нравственной константой, относительно которой дозволено разворачиваться мирозданию. «Детки — как указание нам», — очень точно заметил один из исследователей’ творчества Ф.М.Достоевского. Вспомним пережитое Митей Карамазовым после увиденного во сне плачущего ребенка: «И чувствует он еще < … >, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё …». И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету … ». В этих словах о ребенке, устремляющем сердце человеческое к свету, главная для нашей литературы оценка детства и его роли в этом мире. Обратимся еще раз к роману «Братья Карамазовы». «Дитё. сна определяет решение героя Достоевского пострадать, лишь бы не было детских слез, принять страдание на себя ради будущего. «Это пророчество мне было в ту минуту! — говорит он. За «дитё» и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех «дитё», потому что есть малые дети и большие дети. Все — «дитё»». Итак, по мысли Достоевского, «дигё» — пророческое, точка отсчета в жизненной судьбе. М.Шолохов, с его «мощным напором и жизненной правды»’, по точному наблюдению П.ВЛалиевского, глубинным постижением народного мира, конечно же, не мог оставить вне своего художественного сознания категорию детства, не только как непременную составляющую человеческого бытия, но и как доминанту, определяющую его содержание и смысл. Вопрос о постижении Шолоховым мира детства с разной степенью глубины рассматривался в работах исследователей Е.В.БалыбердиноЙ, Л.Г.СатаровоЙ, В.м.литвинова, Е.ВЛономарёвоЙ. Однако за пределами уже сказанного остается ряд
аспектов, требующих своего анализа. Очевидно, что Шолохова нельзя назвать «детским писателем» в том узко-тематическом значении этого понятия, которое утвердилось в литературной науке. Это обстоятельство, вероятно, и стало одной из причин опеснения исследователями проблемы «детства» на периферию художественного мира писателя. Между тем есть основания, позволяющие обнаружить в этой теме само-
бытное целостное содержание. Конечно, многие аспекты детской темы разрабатывались Шолоховым в русле традиций русской классической литературы. У Шолохова, как и у его предшественников, ребенок, при всей своей малости и хрупкости, наделяется силой, способной вернуть закаменевшую, отчаявшуюся человеческую душу к свету, жизни, спасти от падения. Словами Достоевского — «через дитя душа лечится» — можно определить то, что происходит с шолоховским Шибалком (рассказ Шибалково семя»). Появившееся на свет Божий дитя, мокрое, верещащее, «как зайчонок на зубах у писы-«, словно диктует не только все дальнейшие поступки героя, но и его душевные движения. В противовес ожесточившимся в военное лихолетье казакам-сослуживцам, готовым расправиться с «новорожденным отродьем»: «За ноги его да об колесо», — Шибалок уже не может переступить через детскую жизнь. Он не только молит, стоя на коленях, своих «братов-товарищев» о пощаде, призывая их «поиметь …сердце к дитю», но И сам размягчается сердцем. Дитя не дает герою озлобиться, спасает от очерствения. Сколько любви и тепла в тех словах-образах, которыми он называет свое «семя»: «мой сынишка», «зайчонок», «дитя», «постреленок», «сынок» И несколько раз — «цитё-. Опять нельзя не вспомнить Достоевского: Мите Карамазову «нравится, что мужик сказал «дитё»: жалости будто больше»’. Шибалок у Шолохова проникается такой же жалостью, сердечным теплом, преображающими его, определяющими главные жизненные ценности. Его признание: «спезьми плакал с ним, даром что извеку допрежь слез не видал» (7, 261), поцелуй в детскую маковку, ласковое «воркование» В момент прощания с сыном — убедительно говорят о том, с чем возвращается в отряд шолоховский герой: бесприютная, одинокая душа, отогретая дитём, обрела жизненный смысл: « … не бурьяном помру, — говорит Шибалок, — потомство оставлю ». Героиню другого рассказа (<<Двухмужняя» ), готовую уже было к детоубийству, останавливает от последнего шага детский плач. «Стыд, — пишет Шолохов, — горячей волною плеснул Анне в лицо». Ребенок помогает измученной, отчаявшейся женщине сделать необходимый выбор. Предупреждающий крик: «Дитё убьете!» — в одно мгновение заставил изменить уже принятое решение героев рассказа «Алешкино сердце». Во имя дитя они готовы были и свои жизни отдать. Они, как и герой Достоевского, тоже пошли за «дитё». С малыми мира сего отечественная литература всегда связывала надежды на будущее. Этот мотив весьма значим и для Шолохова. Григорий Мелехов и Андрей Соколов именно в детях видят свою последнюю жизненную опору, возможность «возвращения к жизни». «Ночью, — признается герой «Судьбы человека», — то погладишь его сонного, то волосики на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится легче, а то ведь оно у меня закаменело от горя … ». Несмотря на отмеченные точки соприко- сновения, в шолоховском взгляде на детство все же отчетливо обнаружилось свое, увиденное и открытое им. Детство в произведениях Шолохова не является вневременной категорией. Малые герои писателя глубоко погружены в стихию общественных сдвигов. В судьбе каждого из них запечатлелись суровые обстоятельства эпохи. Нельзя не заметить, что героями большинства шолоховских про изведений стали дети-сироты. «я с малолетства сирота», — говорит о себе Николай Кошевой из рассказа «Родинка». Таким признанием могут охарактеризовать себя и другие герои писателя, живущие в «горькую годину». Среди них нередки круглые сироты, лишившиеся и отца, и матери, как, например, дитё из рассказа -Продкомиссар», всего-то и смогший выдохнуть о себе: «Я сирота … по миру хожу». Круглым сиротой становится переживший смерть всех близких герой рассказа -Алешкино сердце». Сиротствуют Григорий с Дуняткой (рассказ -Пастух-], осиротила, забрав всех родных, война и маленького Ванюшку из «Судьбы человека». Но и все остальные герои Шолохова — сироты либо по матери, как сынишка Шибалка или «сынушка- Игната, героя рассказа «Коловерть», а также дети Микишары — «семейного человека», трехлетний хлопчик тавритянина (рассказ «Обида»), мелеховские дети, либо сироты по отцу: такое сиротство принимают на себя герой «Нахапёнка», маленькие внуки Степана Прокофьевича («Обида » ), дети Трофима, спасшего жеребенка от гибели, но самого получившего смертельный выстрел в спину (<<Жеребенок » ), сын Ефима («Смертный враг»), Шолохов мастерски запечатлел и еще один тип сиротства — одиночество при живых родителях. Кровавая коловерть революции и войн разрушила все семейные узы, привела к противостоянию родных людей, отторгла детей от родителей. Утрата родства оказалась гибельной для всех. «Ты мне не сын, я тебе не отец», — говорит сыну, проклиная его, старик Бодягин («Продкомиссар » ). Развела по разным полюсам отца и детей Гражданская война в рассказе «Бахчевник», завершается этот разлад страшной картиной отцеубийства: четырнадцатилетний герой, спасая брата, «цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапно нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в за-тылок». Сиротство у Шолохова становится категорией вневозрастной, не связанной исключительно с детством: сиротствует и стар, и млад. Дважды муку сиротства «в годину смуты» переживают старики из рассказа «Чужая кровь», сначала потеряв единственного сына, а затем расставшись и с тем, кого вопреки драмати- ческому расколу признали своим. Нерв сиротства определяет судьбы едва ли не всехперсонажей Шолохова. Этот взгляд на мир через судьбь родных людей, и в первую очередь, девыявляет всю объемность и сложносмысления писателем трагических кол эпохи. Очевидно, что такой явный акш разрушительной силе революционных тий, уничтоживших основы основ человеческой жизни: семью, домашний очаг, цепл содержит вполне определенную писсскую оценку крутой революционной в’ Детство действительно играет роль нравственного критерия, но измеряется им НЕ щечеловеческая сущность революцио: процесса», как считает Е.В.Балыбер.L: а его бесчеловечная природа и, более пережитая народом национальная трап Недаром страшные по своей жесток сцены озлобления, насилия, кровавых прав, жутких смертей введены почти вдое из произведений донского цикла г теля. Дети предстают и как жеl кровавого передела прежней жизни, и к, свидетели и судьи. Так, герой рассказа мейный человек» Микишара убивает ро,
сыновей якобы во имя спасения других
их детей, тех, что младше. Он убежден в ей правоте и отстаивает ее. Кажется, что заслуженный им приговор высшего судии вложен писателем в уста его же собственных детей: -Гребосгно мне с вами, батя, за одним столом исть … < … > и С души рвать меня тянет», — говорит Микишаре дочь Наталья. В этом обращении к отцу словно реализуется сказанное в Библии, в книге Премудростей Соломона: «Нечестивого отца будут укорять дети» (48: 10). И приговор этот звучит вроде бы как окончательный и не подлежащий обжалованию. Не случайно Микишара и у читателя не вызывает явного сочувствия. И все же было бы упрощением смысла рассказа сведение его сути к морально-этическому выводу о неизбывности греха детоубийства. Нельзя не заметить, что мысль и чувство автора произведения движутся как бы поверх той извечной коллизии, конечно, не отрываясь от нее, но и выявляя в ней какое-то новое содержание. Какое? Дело в том, что в рассказе Шолохова Микишара не противостоит своим детям как олицетворение зла. Если бы это было так, то нравственный конфликт разрешался бы привычно, так, как он разрешается во многих произведениях на эту тему до Шолохова — порицанием очевидного зла и утверждением пусть и поруганного в данной ситуации, но безуслов-
ного в своей правоте добра. Герой рассказа
«Семейный человек» имеет у писателя право
на свою долю истины.
На каждом из шолоховских детей лежит
отпечаток эпохи, жадной до человеческой
крови. Оказавшись в самом «кипятке» собы-
тий революции, Гражданской, а затем и Вели-
кой Отечественной войны, дети приняли на
свои плечи невиданные доселе муки и беды.
Жертвой расчеловеченных людских отноше-
ний становится мальчонка-кроха в рассказе
«Обида», на его глазах закалывают вилами от-
ца, мстя за смертельную обиду. Врядли шоло-
ховский герой осознавал в тот момент, что,
убивая отца, он одновременно убивал и дет-
скую душу. Несколькими выразительными
штрихами писатель передал психологическое
состояние дитя, ставшего очевидцем дикой
расправы: выгибался в судороге, «закатывая
глаза», рвался из рук, «визжал в залитую голу-
быми сумерками нерушимо спокойную степь:
«Тато! .. Та-то! .. Та-а-ато! … «» (7. 445). Само
графическое исполнение трижды звучавшего
из детских уст слова «тато-, словно прогло-
ченное степью, приоткрывает страшную безд-
ну, разверзшуюся в душе ребенка, бездну,
способную поглотить и само дитя, и повинных
в содеянном зле. Завершая рассказ, Шолохов
определяет цену происходящему: злоба, не-
нависть губительны для детства как будущего
народа. Детский крик «Таго!», прозвучавший в
рассказе Шолохова, пройдет как некая пара-
бола через все творчество писателя и завер-
шится в «Судьбе человека» звенящим криком
маленького Ванюшки: «Папка, родненький!
Я знал! Я знал, что ты меня найдешь. < … >
Я так долго ждал, когда ты меня найпешь!»
В этом детском стремлении к восстановлению
целостности бытия обозначено шолоховское
понимание того, как должно жить.
Страдания детей в произведениях пред-
шественников Шолохова, казалось бы, невы-
носимые и непредставимые в человеческом
общежитии, в сравнении с тем, что пришлось
испытать маленьким героям Шолохова, вдруг
утратили свою остроту и непомерность. Иным
оказывается масштаб переживаемого ребен-
ком. И в самом ребенке писатель открывает
ранее не известные силы и возможности. Так,
в сынишке Шибалка, рожденном между боя-
ми в лесном буреломе, кажется, само время,
суровое и жесткое, определило недетскую
самозащиту и от голодной смерти, и от люд-
ской враждебности: «Кусаться — кусается, —
говорит о нем отец, — а слезу у него не выши-
бешь!» (7, 261). Словно понял этот «смышле-
ный», по словам отца, младенец, еще только
что появившийся на свет, что выживет он или
нет в этом урагане войны, будет зависеть
только от него самого и слезы здесь не помо-
гут. Не плачет и «малюсенький» мальчонка из
«Продкомиссара», может быть, понимая всю
бесполезность этого извечного для ребенка
способа вызвать к себе жалость и тем самым
защититься от возможных бед, выпросить со-
чувствие у мира.
В январе 1921 года А.Блок пророчески писал одной из своих корреспонденток, ожидавшей ребенка: «Жалейте и лелейте своего будущего ребенка, если он будет хороший, какой он будет мученик, он будет расплачиваться за все, что мы наделали … »’. Образы шолоховских детей — выразительный при мер такой детской расплаты за свершенное, за то, что Блок назвал «всемирной заварушкой». Весьма показателен в этом смысле рассказ Шолохова «Алешкино сердце». В нем создан детский образ, ставший, кажется, отражением того ужаса, о котором еще только догадывался Блок. В судьбе Алешки сошлось все: и страшный голод, и кровавая драма Гражданской войны, и, как ее результат, людское расчеловечивание, и первые еще проблески какой-то другой жизни, в которой, может быть, и
придется жить герою. Голод изуродовал мальчишку, оставив в нем подобие человека: «Уши Алешки, нос, скулы, подбородок туго, до отказа, обтянуты кожей, а кожа — как сохлая вишневая кора. Глаза упали так глубоко внутрь, что кажутся пустыми впадинами … » . Впадины вместо глаз — так говорят о покойниках, а сравнение кожи с «сохлой вишневой корой» рисует не детский образ, а отжившего свой век старика. Голод лишил ребенка жизненных сил настолько, что, по собственному признанию Алешки, его «ветер валяет». В расхожем выражении «ветер качает» Шолохов заменил одно слово, и найденное новое вносит в признание пухнущего с голоду дитя особый смысл. «Валять», читаем у В.И,Даля — буквально означает «повергать, опрокидывать боком, ронять, бросать лежмя». Слово вобрало в себя весь спектр не только физических, но и духовных страданий, испытываемых ребенком: хватало сил с трудом перемещаться в пространстве, ползти по земле. Едва не отняла Алешкину жизнь и людская жестокость. Избитый до полусмерти, он только и смог прошептать своей мучительнице: «А я живой, тетя … ». И это не все муки, выпавшие на детскую долю. Но и о другой своей беде ребенок говорит просто и деловито: «Меня Макарчиха убивала, теперь
жарко, и в голове черви завелись». Кажется, у последней черты находится и это шолоховское дитя, но и оно, в отличие, скажем, от героев Ф.Сологуба, не дает волю слезам. Ю.А.Дворяшин в одной из работ по этому поводу заметил: «И только дети в произведениях Шолохова почти никогда не плачут» — и прокомментировал это следующим образом: «Шолоховские дети словно бы не удостаивают издевающийся над ними мир
своих слез-«. Можно было бы поспорить с исследователем и указать на то, что у Шолохова все-таки встречаются плачущие дети. Мишка нахаленок, например, не один раз заливается слезами, сталкиваясь с враждебными ему силами, и мелеховские детишки — Мишатка и Полюшка — могут «неутешно рыдать». Но в главном это суждение литературоведа справедливо, тем более что оно дополнено уточнением: «Даже если они — слезы — все же прорываются, дети тщательно прячут их от окружающих, даже самых близких и родных». Вот как о страданиях осиро-
тевшего внука рассказывает Ильинична: «Нынче ночью слыхала — Мишатка кричал по-тихоньку … залез по подушку головой, чтобы его не слыхать было … Я подошла, спрашиваю: «Ты чего, родненький? Может, со мной ляжешь?» А он говорит: «Ничего, бабуня, это я, должно быть, во сне». Сирота Алешка тоже «кричит потихоньку», И метод все тот же: «ночами короткими И душными < … > мочил подушку горечью слез» или, совсем как Мишатка Мелехов, «лег под дерюгу и голову подушкой накрыл … ». Многоточие в конце фразы красноречиво говорит о состоянии избитого ребенка. Здесь тоже слезы, но кто их видит? Это спрятанная в себе боль. И обездоленный войной приемный сынишка Андрея Соколова в «Судьбе человека», птаха малая, хотя тоже может «поточить» слезы, остается в читательском сознании обезоруживающим и все ставящим на свои места вопросом к заливающейся слезами квартирной хозяйке героя рассказа: «Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете».
Дети у Шолохова перед лицом жестокого мира обретают не известный литературе род трезвости. Наученные горьким опытом хх века, они вынуждены реагировать на жизнь иначе, чем их многочисленные литературные предшественники. Думается, что детство у Шолохова из мира страдательного, способного только на пассивно-жертвенное выражение своего неприятия жестокости, превращается в мир действенный, равнодостойный миру взрослых. Однако чрезвычайно важно при этом отметить, что дети у Шолохова не утрачивают своих исконных, дарованных Богом качеств: нравственной чистоты и добросердечия.